— Ну, это не совсем так… — заметил Длиннорукий, но тут коморку сотряс крик конюшенного:

— Эй, Петрович, да где ж ты там?!!

— Бегу! — Петрович вновь вскочил с чурки и кинулся на зов. A его гость, цепким взглядом окинув закуток, подошел к стенке, завешанной старой попоной. Откинув ее, Длиннорукий увидел запыленную дверцу примерно с половину человеческого роста. Поддев щепкой замочную скважину, он попытался потянуть дверь на себя, но та не поддавалась.

— Ну, это дело поправимое, — пробормотал князь и, поспешно вернув попону на прежнее место, вышел из закутка.

Грендель, в отличие от Беовульфа, был не очень высокого роста, стройный. Хотя вернее было бы сказать — он был его полной противоположностью. Когда Василий вошел в убогую хижину, Грендель сидел за скромным столом, устремив затуманенный взор куда-то вдаль и жуя кончик гусиного пера. И уж никак он не укладывался в образ коварного оборотня. Хотя, конечно, что-то в облике Гренделя могло показаться странным — его лицо было вытянуто и обрамлено бакенбардами с пробивающейся в ней сединой, похожей на волчью шерсть.

Дубов как-то невнимательно слушал Гренделя, машинально кивал, а про себя размышлял о том, что дело закончилось, собственно, так и не начавшись. Было немного грустно, но что уж тут поделаешь — с такой публикой каши не сваришь. Ну не судьба.

— Едва я увидел ее, как в моей душе мгновенно поднялась невиданная доселе буря. Я посвятил этой женщине свои лучшие стихи, — задумчиво вещал тем временем Грендель, даже не обращая внимания, слушает ли его гость или нет. — Я видел чудное виденье… Прекрасно, не правда ли?

Дубов, погруженный в свои невеселые мысли, сказал то, что подумал:

— Боюсь, что это уже устарело, господин Грендель.

Господин Грендель надулся, нахохлился. Вскочил со стула и заметался по хижине, бормоча себе под нос:

— Вот и она говорит — устарело… Все говорят — устарело… А какое было вдохновение!

Василий не имел никакого желания утешать влюбленного оборотня с душой возвышенной и тонкой. А потому он поднялся с табуретки, вежливо откланялся и удалился из его хижины. Хотя, похоже, хозяин этого даже и не заметил.

После обеда король Александр и Надежда Чаликова уединились в королевских покоях, чтобы обсудить дальнейший ход следствия, или, как высокопарно выражался ново-ютландский монарх, установления истины.

— Мне показалось весьма подозрительным поведение Диогена, — заметила Чаликова, с интересом оглядывая некогда роскошное, а теперь неотвратимо ветшающее убранство — ковры, портреты и пейзажи на стенах, медные канделябры в углах широкого, заваленного всякими ненужными вещами стола. Прямо на бумагах спал Уильям, подергивая во сне хвостом.

— Да, таким я его никогда не видел, — как-то неопределенно заметил король. — Но хладнокровный убийца, да еще людоед, не стал бы себя так выдавать.

— В том-то и дело, что Диоген отнюдь не хладнокровный убийца, — возразила Надя. — Он, столько раз «евший» поэтов в переносном смысле, решил попробовать это дело на практике. И вот теперь страдает угрызениями совести. Или несварением желудка.

— Ну, Наденька, тут уж вы малость хватили, — вздохнул король.

— Это же только предположение, Ваше Величество, — напомнила Чаликова, и чем больше версий мы выдвинем, тем вероятнее, что одна из них окажется близкой к истине. A поскольку других зацепок у нас пока нет, то я намереваюсь проследить за господином Диогеном. Кажется, он проживает в бочке?

— Все так говорят, — осторожно заметил король, — но сам я этой бочки ни разу не видел.