— Вполне достаточный. — Даниель кивнул на «Минерву» и сделал паузу, чтобы Кикин перевёл. К тому времени, как Даниель готов был заговорить вновь, все уже проследили его взгляд и заметили, что матросы вытаскивают из трюма «Минервы» что-то тяжёлое и плоское, завёрнутое в холстину.

— Это Вроом? — спросил Пётр по-голландски. — До чего хорош!

— О да! — вступил в разговор ван Крюйк, стоявший с краю толпы. — «Минерва» последнее творение великого Вроома, и, если ваше царское величество желает…

— Желаю, — объявил Пётр, и они с ван Крюйком углубились в разговор на голландском морском жаргоне.

Даниелю пришлось долго прочищать горло и поднимать бровь, прежде чем ван Крюйк заметил его знаки и с явной неохотой вновь обратил внимание царя на престарелого англичанина.

— Месяцы назад, — объявил Даниель, — мы начали дело, завершившееся третьего дня прибытием Вроомова творения, которым так восторгается его царское величество. «Минерва» доставила золото, потребное для завершения логической машины, и в эту самую минуту его сгружают на берег.

Даниель не договорил, потому что Пётр уже стремительно шагал по грязи наперерез матросу, тащившему плоский свёрток. Кикин бежал за царём, переводя на ходу. Остальные устремились следом. Даниель оказался в хвосте вместе с Соломоном Коганом.

— Занятно, — сказал Даниель, — что вы так живо интересуетесь этим делом.

— Занятно, — отвечал Соломон, — что вы использовали в своём устройстве такое золото и думали избежать внимания Мудрых.

Старик смотрел на Даниеля почти не мигающими глазами, такими светло-серыми, что они казались почти бесцветными, несмотря на тёмные крапинки и ободок вокруг радужки. Семитские черты лица наводили на мысль, что Соломон родился с чёрными глазами, как большинство его соплеменников, но со временем они выцвели и полиняли, как платье от солнца и многочисленных стирок. Даниель чувствовал, что растворяется в их взгляде, как сахар в струе горячей воды. Он не знал, что ответить, поэтому молча трусил по грязному месиву, пока они с Соломоном не догнали остальных. Все собрались вокруг свёртка, который Пётр вырвал из рук у босоногого матроса, бросил на бочку и развернул. Свёрток имел примерно полтора фута в ширину, четыре в длину и дюйм в толщину. Внутри оказалась металлическая пластина, исцарапанная и помятая, но безусловно золотая. Соломон пробормотал что-то на древнееврейском. Царь не без любопытства разглядывал пластину. «Он говорит, на вид не отличается от обычного золота», — перевёл Кикин.

— А как же иначе! — воскликнул Лейбниц. — Ведь нет никакой разницы…

Договорить ему не дали. Мистер Орни, в обычной жизни менее кого бы то ни было склонный к внезапным выходкам, пробился к бочке, схватил болтающиеся края холстины и принялся укутывать золото, как будто вид его не менее возмутителен, чем нагое женское тело. Пётр, наблюдавший за лихорадочными усилиями нонконформиста с обычным своим жадным любопытством, задал Кикину вопрос. Кикин объяснил, указывая на зачарованных зрителей, смотревших с дороги, с окрестных деревьев и крыш. Пётр всё понял и снова поглядел на Орни, видя его в совершенно новом свете и осознавая причину такой нервозности. Затем царь оглянулся на казаков, охранявших периметр верфи, и отдал какое-то приказание.

— Не-е-т! — завопил Кикин, но казаки уже бежали к дороге, выхватывая сабли.

— Что он сказал?

— «Убить всех», — перевёл Кикин и принялся втолковывать царю что-то сложное, во что царь явно не желал вникать. Так или иначе, половина слов утонула в шуме. Казаки вырвались на волю, охота началась, Ротерхит наполнился криками и воплями.