Отказ от правки «Медного всадника» (август 1836), совпадающий с написанием «Памятника», — одна из сторон пушкинского подвига («вещи сокрытой»). Он не убил ожившего кумира, сам обронзовев. И «Памятник» застыл водоразделом Пушкина мертвого и Пушкина живого в нашем сознании.

Он сохранил «Медного всадника» как настоящий, ЦАРСКИЙ памятник СЕБЕ.

Теперь скульптура Фальконета такой же памятник Пушкину, как и Петру, и более памятник Пушкину, чем Аникушин и Опекушин («Предположение жить», 1984). Здесь, если исключить недостойную ревность к достойнейшим работам наших скульпторов, я совершенно сам с собою согласен. К двум предстоящим датам (300 и 170) прибавлю еще 240… в 1763 году (60-летие Петербурга) Екатерина написала проект: «во славу блаженной памяти императора Петра Великого поставить монумент».

Петр — Петербург — Екатерина — Фальконет — Пушкин — соавторы.

В 1996 году в Принстоне мне выпала счастливая возможность быть представленным одной замечательной даме ста трех лет от роду, хорошо знавшей Эйнштейна. В жизни не встречал столетнего человека! (99 встречал, и не однажды, а 100 ни разу.) И вот! Она в каталке, я на стуле; держу спину. Чай, сыр, виноград… В Принстон она приехала из Швейцарии, но родом была из Бельгии, и родным ее языком был французский. Я застал ее за перечитыванием Пруста от корки до корки; это был в ее жизни восьмой раз. Поскольку я из России, она меня спросила, знал ли я Ленина и Троцкого, которых ей как-то раз показали в одном швейцарском кафе. Это было еще до Первой мировой… «Они же еще никому не были известны…» — как мог осторожно усомнился я. «Ну да, — согласилась она, — они же были великие конспираторы!» Я постарался подвести разговор поближе к Эйнштейну. Она округлила глаза от ужаса: «Oh, he was a very dangerous man!» (О, он был очень опасный человек!) Взяв горячий след, я поинтересовался, почему так уж дэнжерес. «He liked boating» (Он любил кататься на лодке) — был зе ансе (ответ). Тут уже я округлил глаза: почему?! (уай?!) «Лодка могла перевернуться», — без раздумья ответила дама. «Он что, не умел плавать??» — перепугался я. «Сами посудите, — резонно возмутилась дама, — как ему плавать с его трубкой и гривой!» (виз пайп, гриву она показала).

Сомнений, что она хорошо знала Эйнштейна, быть не могло.

После этой встречи я окончательно утвердился в своем праве.

Я дописывал в это время «Погребение заживо» (воспоминания о великих современниках, с Пушкина и Гоголя начиная). Там, в главе «Тонкие тела», описывая свои встречи с великими во сне (в частности, с Достоевским и Чеховым), я с разочарованием признавался: «Пушкин не приснился ни разу». А тут на днях снится мне мать и спрашивает, что это я написал про «Медного всадника»… «Тебе зачем?» — «Он хотел взглянуть». Почему-то нет сомнения, что «он» — это Пушкин. «Неужели ему интересно? — с недоверием, в котором слишком много энтузиазма, спрашиваю я. — У меня же еще ничего нет!» — «Дай, что есть». Я роюсь в поисках текста, и все одной странички не хватает. А матери уже пора… Досада.

А странички — не хватает.

Попробую вспомнить…

Раз уж я запустил в 1969 году своего времянавта Игоря Одоевцева из 2099 года в пушкинскую эпоху подсмотреть, как дело было, почему бы не подумать о нем сегодня? Доживи Пушкин до наших дней, писал бы он на компьютере? Любил бы джаз? Водил бы машину? Летал бы на самолете? Смотрел бы телевизор?

…От этой передачи о катастрофах он бы не оторвался, как и я.