— Да, пожалуйста. Бьюсь об заклад, что ты страшно способный. Ну пока, до вечера.

(Я сделал этот набросок, и он сохранился у меня до сих пор, хотя целый мир и больше чем полвека канули в прошлое; он очень плох, — вероятно, это мой худший рисунок, — но стоит мне взглянуть на него, и я снова вижу и слышу Сисси Мейпс.)

Когда я вернулся, миссис Майкл не было дома. Я проспал почти до пяти часов, проснулся от холода и с минуту не мог понять, где нахожусь. Спустившись, я нашел хозяйку на кухне за чаем; она сурово спросила меня, не хочу ли и я чашечку с хлебом с маслом и с черносмородиновым вареньем. Я горячо поблагодарил, показав тем самым, что ценю ее любезность, так как нашим уговором это не предусмотрено, после чего выпил две чашки чая и съел три куска хлеба с вареньем. Когда я сказал, что мне пора в «Эмпайр» на первое представление, она покачала головой.

— По правде говоря, мистер Хернкасл, меня это мало интересует — и капитана Майкла тоже. На мой взгляд, все номера там либо до крайности глупы, либо вульгарны. Я не против развлечений, люблю церковный хор или хорошую лекцию с туманными картинами, но будь моя воля, я бы завтра же позакрывала все ваши «Эмпайры» и «Паласы». — Ее глаза сверкнули фанатическим блеском, правда, взгляд смягчился, когда она посмотрела на меня. — Мне больно думать, что вы, мистер Хернкасл, такой скромный, приличный молодой человек, зарабатываете на жизнь в таких местах, где вам приходится быть среди полуобнаженных, размалеванных женщин. Это дурно! — Она произнесла это с необыкновенным жаром, словно мысленным взором уже видела меня погрязшим в грехах. — Ну, ступайте, ступайте.

Сам управляющий «Эмпайром», выглядевший очень импозантно в своем фраке, провел меня к тем местам, которые важно именовались «креслами».

— Вы племянник Ника Оллантона! Замечательный номер, один из лучших. Всегда с нетерпением жду его, а за ним пару бокалов шампанского, ха-ха! Если после представления захотите пойти за сцену, поищите меня, я вас провожу.

3

Возможно, это и в самом деле было худшее представление за неделю, и уж точно, что почти у всех сидевших вокруг физиономии были тупые, но все равно чудесно было покинуть холодные темнеющие улицы Ньюкасла и очутиться в четвертом ряду «Эмпайра». Я думаю, тайна всех мюзик-холлов состояла в том, что они казались большими, — и чаще всего такими и были, — но в то же время создавали ощущение теплоты и уюта. Много писалось о магии театра, но она была куда слабей горячей пленительной магии мюзик-холла, который привлекал мужчин больше, чем женщин, потому что здесь ощущалось что-то бесконечно женственное, что-то от всепрощающей матери и в то же время — от пленительной любовницы. Не стану утверждать, что все это уже облеклось для меня в слова в тот первый вечер, когда я озирался вокруг, смотрел, как оркестранты включают лампочки над пюпитрами и настраивают инструменты, как появляется в оркестре толстый мистер Бродбент, на сей раз вовсе не раздраженный. Он сперва улыбнулся каким-то людям, сидевшим прямо передо мной, затем постучал палочкой — и стал слушать, как струнные его оркестра вступают в привычную, отчаянную и безнадежную борьбу с деревом и медью в бурных норвежских ганцах Грига; однако могу поклясться, что похожие мысли проносились в моей голове. И впервые с тех пор, как я дал согласие войти в компанию к дяде Нику, растерянность, сомнения и недобрые предчувствия уступили место чувству полного счастья. Я по-прежнему собирался стать художником — тут ничто не могло меня поколебать, — по пока я не могу зарабатывать на жизнь своими акварелями, сцена варьете за пять фунтов в неделю будет лучше любой конторы и двадцати двух шиллингов шести пейсов.