Я заставила себя дышать, расслабила мышцы и снова погрузилась в прошлое. Я думала обо всех своих детях, когда они были крохами. О милой Елизавете, слабом Франциске, о Карле — даже тогда он был мрачным и жестоким. О моем дорогом Эдуарде, о маленькой Марго и даже о Марии, шотландской королеве с недовольной высокомерной улыбкой. В моей памяти все они двигались, смеялись, и я смеялась, плакала и вздыхала вместе с ними. Я подумала о своем муже Генрихе и о том, как он их всех любил, как обнимал их всех.

По моим щекам стекали ручейки пота, смешанные со слезами.

Я представила Наварра; он смотрел на остров Сите, опираясь на ограду балкона. «Я приехал, потому что верю вам, тетя Катерина. Я верю, хотя все это невероятно, в то, что мы с вами видели одно и то же и желаем предотвратить худшее».

Затем я представила Жанну. Она стояла на лужайке рядом с трехлетним Генрихом и с любопытством смотрела вслед Нострадамусу. «Какой глупый человек».

Я открыла глаза, взглянула на дрожащий желтый свет лампы. Готовясь к свадьбе, я совсем забыла о послании, которое Жанна написала мне на смертном одре. Тогда я не хотела портить себе радость, но сейчас даже горе было для меня желанным отвлечением от грядущего ужаса.

Взяв ключ от верхнего ящика стола, я повернулась к резной панели возле своего локтя и открыла маленький тайник в стене.

Внутри хранились документы, о которых я почти забыла: пожелтевший пергамент со словами, которые мой покойный супруг продиктовал Руджиери в Шомоне, катрен, написанный рукой Нострадамуса незадолго до того, как он уехал из Блуа. Здесь же лежали драгоценности, в том числе и бесценное ожерелье из рубинов, жемчужин и бриллиантов, которое подарил мне на свадьбу Папа Климент. Тут же находилась маленькая бархатная коробочка с изысканной изумрудной брошью — подарок Жанны.

Под коробочкой было спрятано ее письмо. Я взяла его, сломала печать и приступила к чтению:

Я умираю, дорогая подруга, и должна сознаться тебе в своих грехах, хотя от боли, которую испытываю, едва удерживаю перо.

Как-то я обмолвилась, что не избежала тлетворного влияния французского двора. Возможно, честнее было бы сказать, что я поддалась собственным греховным порывам. Когда я говорила, что ты верна, но окружена злом, я обращалась к самой себе. Я, называвшая тебя своей подругой, предала тебя.

Я любила твоего мужа, Катрин. Мы сдерживались долгие годы, но поддались греху. Хотя Генрих уступил искушению плоти, все его мысли и слова свидетельствовали о том, что к тебе он питал настоящую любовь, несравнимую с его увлечениями. Даже сейчас удивляюсь, почему мы с ним сошлись, почему согрешили. Об этом я больше всего жалею и теперь на пороге кончины прошу у тебя прощения больше, чем у Бога.

Мой Анри, мой единственный сын стал плодом нашего падения. И я рада, что ты его любишь. Только не открывай ему эту горькую правду. Пусть она умрет вместе с нами. Довольно ему и того, что он потеряет меня. Не хочу из могилы причинять ему боль.

Моя любовь к королю не единственное мое прегрешение. Я виновата в том, что хранила эту тайну. Мой сын женится на своей сестре по отцу. Возможно, ты лучше поймешь, почему я защищаю права Генриха как первого принца крови, почему хочу, чтобы он влился в семью своего отца. Бурбон по фамилии и Валуа по крови, он вдвойне достоин трона. Думаю, что твой покойный муж одобрил бы эту мысль.

Прости, дорогая подруга, а если не сможешь, то хотя бы прояви милосердие к моему Анри. Он унаследовал от своего отца честность, нежное сердце и искреннее расположение к тебе.

Ухожу к Богу с молитвами о тебе.

Я уронила письмо, закрыла лицо руками и горько, без слез, заплакала. Меня охватила глубокая острая печаль — не из-за предательства, а из-за того, сколько мы трое испытали, мечтая обрести счастье. Какое-то время я сидела, придавленная горем, пока ужасное осознание не сорвало меня с места.