– Надо слинять отсюда на несколько часов. Они не станут тебе докучать, если не найдут меня здесь. Герб, прости меня, дурака, за прежнее похабное отношение к твоей чудесной машине, но я просто до смерти боялся ее. Да и все ребята из Команды побаиваются этой штуковины.

– Я тоже. Пошли.

Я последовал за ним в Комнату Ужасов и сел на сиденье чокнутой машины, которая формой напоминала громадного жука‑богомола. Герб сунул мне в руки слиток золота.

– Я как раз собирался отвезти это Томасу Чаттертону [2]. Доставишь вместо меня.

– Чаттертон? Тот писатель‑шутник?

– Он самый. Покончил жизнь самоубийством – к безутешной скорби современников. Мышьяк. Жил без куска хлеба, без проблеска надежды. Ты направишься в Лондон тех времен, в чердачную комнат Чаттертона на Брук‑стрит. Все понял?

– «Ни дождь, ни снег, ни мрак…»

– Устанавливаю срок возвращения – через три часа. Думаю, тебе должно хватить трех часов. Я перенесу тебя в общеизвестное место Лондона, чтобы ты сразу сориентировался. Не уходи далеко от машины, а не то я не сумею вернуть тебя.

Стук в дверь усилился и стал еще настойчивее. Герб повозился с движками и переключателями, после чего затрещал электрический разряд (бьюсь об заклад, Герб ни шиша не платит за электроэнергию), и я обнаружил, что сижу посреди лужи, хлещет дождь, а тип на гнедой лошади, похожий на конный портрет Джорджа Вашингтона, чуть не растоптал меня копытами и осыпает вашего покорного слугу проклятиями за то, что я мешаю проезду порядочных людей.

Я вскочил и попятился прочь от дороги. Тут меня кто‑то легонько двинул по затылку. Я отпрыгнул и обернулся – я стоял подле виселицы, и по затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно не куда‑нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и, конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что Тайберн со временем превратится в Марбл‑Арч; в восемнадцатом веке это была самая окраина Лондона. Бейсуотер‑Роуд еще не существует, равно как и Гайд‑Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием Тайберн. Весь город находился слева от меня.

Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в Парк‑Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг от друга домов. Мало‑помалу пространство между домами сокращалось, количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон – будущую площадь Гросвенор – и попал на разгар субботней вечерней ярмарки. Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей. Уличные разносчики горланят:

– Медовые груши! Восемь на пенни!

– Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!

– А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!

– Орешки – сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за пенни!

Я бы с удовольствием куснул чего‑нибудь, но у меня не было ни гроша той эпохи – только почти килограммовый слиток золота.

Я припомнил, что Брук‑стрит берет начало в северной части площади Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца, на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде «Собственноручное жизнеописание палача», «Кровавые тайны Сохо», «Приключения слуги‑пройдохи». Парень заявил, что знает поэта и тот пишет для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку.