– И у тебя лицо очень необычное. То есть обычное, просто когда начинаешь его рассматривать, то оно делается необычным. И глаза у тебя очень красивые… ты вообще очень красивая. – Он по-дружески взял меня за плечи: – Ты понимаешь, я говорю это с чисто мужской точки зрения.

– Да, а девчонки в палате орут, что у меня нос картошкой, – соврала я неизвестно зачем.

Он отпустил меня, и стало намного легче.

– Это все глупости, мелочи. Не в этом дело, когда речь идет о сексуальности женщины. Ты видела картины известных художников, обращала внимание на тех женщин? Они ведь не были идеально красивыми. Но чем они привлекают? Сексуальность – это совсем не классически правильное лицо.

Он ходил кругами по пустой комнате, над чем-то раздумывая, я скромно стояла у доски с фотографиями. Потом внезапно нырнул сквозь длинные плотные занавески на веранду.

– Иди сюда.

Туда вообще-то из «детей» никого не пускали, и я входила с легкой неуверенностью.

– Хочешь, я тебя сфотографирую? – Он сел на край стола.

– Ну ладно… давай.

– Поверь мне, а не им или себе – ты очень красивая.

С ним было легко. Пугающе легко. Из каких-то закромов он вытащил обтягивающее черное платье из тончайшей кожи, алые перчатки и туфли «стилетто» на огромных острых каблуках. Естественно, меня тут же посетила мысль, откуда у него это все водится в шкафу. Но, хоть и заинтригованная, лишних вопросов я не задавала.

Был последний за эту смену ужин, все вожатые готовились к бурному празднованию окончания очередного сезона. А потом был каток, полуторный «сальхов», и я открыто призналась себе, что во мне что-то есть. И дико хотелось этим как-то воспользоваться – закрутить еще какую-то аферу, еще с кем-то поиграть. Но не с кем.

А мои соотрядники – человек двадцать злых мальчиков и девочек, подкараулили меня по дороге в комнату, окружили, прижав к стене, тыча свои грязные растопыренные пальцы мне в лицо, плюясь и матерясь, дали понять, что в эту ночь, когда в нашем корпусе на дежурстве останется одна лишь баба Нюся, они мне покажут, как это – выделяться из толпы. Меня больно ударили, но я умудрилась наступить кому-то на ногу, тот отшатнулся на позади стоящих. Возникла пауза. И я смогла удрать – как раз по лестнице поднималась одна из вожатых.

В истерике я бросилась к соседнему корпусу. Холодный ноябрьский воздух обжег лицо и руки (я была в одной майке). Упоительно пахло ночным Крымом. Высокие тени, бледный фонарь, затерявшийся среди вечнозеленой листвы двухэтажный зеленый корпус, тяжелая дверь, мои гулкие шаги по коридору.

Я постучала и, не дожидаясь ответа, вбежала в темную комнату. Он вышел мне навстречу – в джинсах, в вязаном свитере, удивленно улыбаясь. И я, рыдая, бросилась ему на шею. Мы сидели на веранде, я вжалась в него, зарылась лицом в теплую сильную шею, а он тихо гладил меня по растрепавшимся волосам.

– Я не пойду обратно. Я буду ночевать здесь, – сказала я, глотая сваренный им кофе со сгущенкой.

– Но это невозможно.

– Я никуда не пойду. Они убьют меня там. Или изнасилуют… – (Он умиленно улыбнулся). – Завтра я все равно еду домой. И никуда не пойду.

Он сказал, что сейчас мы посидим немного, успокоимся и, может быть, я передумаю. Это был мой первый самостоятельный взрослый вечер. Освещение было приглушено, и мы говорили о мире, о вечном, о смысле жизни, он читал мне свои стихи и играл на гитаре, а я расслабленно сидела рядом, положив голову ему на плечо. Ему было ровно на двадцать лет больше, чем мне, но я эту разницу совсем не чувствовала. Когда стало совсем поздно, он встал и сказал, что сейчас пойдет разберется.