|
– Я тебя люблю! Тебя любит Юрик!» – «Что Юрик, что Юрик! Он не настоящий!» – «Вырастешь, встретишь настоящего человека, и он тебя полюбит, тебя не может не полюбить настоящий человек!» – «А сейчас?» – «Юрик сейчас…» – «А кого ты сама‑то любишь?» – спросил генерал громко. Дочурка, рыдая, сообщила, что ей любить еще срок не вышел, что ее должны завоевать. «Степан, опять ты! – злобно повернулась к нему жена. – Не время для нравоучений! Виканька взрослеет, у нее появляются естественные для красивой женщины потребности – вызывать восхищение, вызывать любовь, быть в центре внимания…» – «А для некрасивой женщины потребность вызывать любовь противоестественна?» – спросил Пахарев. «Боже правый! – жена схватилась за виски. – Ты не в духе, так прямо и скажи: я не в духе, я не могу вести серьезный разговор! Так?» На экране телевизора серый, испитый человечек, вздрагивая от усердия обвислыми щеками, долбил напористо: «Меня привлекают те периоды в жизни нашей страны, когда выявляется все лучше…» – «Только бы он позвонил! Ведь я же сперва ему понравилась!» – «Он слишком молод! Двадцать лет – это не мужчина! Виканька, молодой художник – это вдвойне не мужчина. Ты обязательно встретишь настоящего мужчину…» Обвислый, совсем войдя в раж, стукнул кулаком по столу, за которым сидел. «Я и впредь не собираюсь подсчитывать, сколько у меня положительных героев и сколько отрицательных, почему одних больше, других меньше, потому что изображаю действительность не по расчетам, а так, как вижу ее, как воспринимаю!» – «Да выключи ты этого дурака!» – не выдержала Вика. «Это не дурак, это большой писатель! У него такие тиражи!» – закричала жена. Генерал забился в кабинет. Если бы можно было, он бы забаррикадировался.
В кабинете было тише – дом старой постройки, просторная целительная мякоть книг вдоль стены… Благовест писателя уже не бесил, а смешил. Боль в сердце поутихла. Но не прошла. Совсем износился, подумал Пахарев, усаживаясь в любимое кресло и неторопливо, со вкусом закуривая, на пенсию пора. Будет тебе завтра пенсия… Ладно, про завтра он подумает потом, а пока – что там с Виктошкой? Эй, Виктошка‑нехорошка, где твоя большая ложка? И она, снизу заглядывая ему в глаза, серьезно возражала: «Виктоска холоска», и прятала за спину самостоятельно найденные и сорванные цветы: колокольчик, лютик, пару ромашек, и говорила: «Ты меня лугаес, тогда не дам букетик…» И он поднимал ее своими громадными железными руками прямо в сверкающее небо, и Аннушка раскладывала нехитрую снедь на расстеленной плащ‑палатке, потому что был выходной, и они ушли позагорать на полянке парка, который тогда был еще почти лесом; раскладывала заботливо и смотрела с опаской: «Не урони. Не крути. Ты закружишь ребенку голову». – «Как тебе! – смеялся он богатырским смехом. – Такая у меня привычка – в свободное время кружить детям головы…» А из кустов доносились пулеметные очереди, разрывы бомб, гранат, снарядов, вопли «ура» – Володька десантировался куда‑то… В каком же году это было? В шестьдесят третьем? Не помню… А ведь не так давно, можно посчитать. Да, но не стоит. Раз не помню, то и не стоит. А смешно сейчас вылететь в отставку, с восьмисот рублей на триста, то‑то взвоет моя дражайшая… А академия? Как же она без меня? Он сразу вспомнил: прошлой осенью, стоило ему оказаться в госпитале, его врио немедленно и необъяснимо ни с какой разумной точки зрения закрыл главный вход для всех, кроме высшего комсостава, и офицеры, вольнонаемные, слушатели, адъютанты обязаны были давать здоровенного крюка до маленькой проходной в правом крыле; лишь пять генералов имели право, неторопливо перебирая лампасами, будто красноперыми плавниками, шествовать по парадным ступеням, через мраморный вестибюль, декорированный простершим длань вперед Лениным, и часовой шалманным шестеркой растворял перед ними тяжкие двери… И никто не пикнул. |
