Итак, пришла Директория — слабое, бестолковое правительство, безвременье, гражданская война; Наполеон ее разогнал и начал наводить порядок, в частности в Авиньоне, где орудовали «Иегу». Авиньон — странный город, почти самостоятельная республика, подчинялся то французскому королю, то папе, в 1791-м был присоединен к Франции и делился надвое: «Французская половина была проклятым городом, стремившимся обрести гражданские свободы; городом, содрогавшимся от сознания того, что является подневольной землей, подвластной духовенству. Это было не то духовенство, благочестивое, терпимое, неукоснительно соблюдающее свой долг, всегда готовое проявить милосердие, не то духовенство, которое, живя в миру, утешает и наставляет его, чуждое мирским радостям и страстям, — это было духовенство, зараженное интригами, честолюбием и алчностью; то были придворные аббаты, соперничавшие с аббатами римской церкви, бездельники, франты, наглецы, законодатели моды и самодержцы салонов… Мы назвали Авиньон городом священников; назовем его также городом ненависти. Нигде не учат ей так хорошо, как в монастырях». Разумеется, авиньонцы сочувствуют банде: «Неужели, гражданин, — удивился молодой завсегдатай, — вы не понимаете, что Иегу — это его величество Людовик Восемнадцатый, коронованный с условием, что он покарает преступления Революции и умертвит жрецов Ваала, то есть всех, кто имел хоть какое-нибудь отношение к чудовищному образу правления, который вот уже семь лет именуется Республикой?»

Роман слабоват, вторичен — все благородны, все гибнут, головы разговаривают на гильотине, вместо четверых реальных заговорщиков — один абстрактный; Дюма загубил великолепный сюжет, неудивительно, что инсценировка, поставленная еще до выхода книги, прошла 2 июля в театре «Готэ» без успеха. Самое интересное в нем — попытки подобраться к Наполеону не как к орудию Провидения, а как к человеку: «…что он любил больше всего, что было всего дороже его сердцу — это всеобщее поклонение, это мировая известность. Отсюда ненасытная потребность в войне, жажда славы… Он проникся презрением к роду человеческому; к тому же он от природы не склонен был уважать людей, и нередко с его уст срывались слова тем более горькие, что он имел случай убедиться в их справедливости: „Два рычага приводят в движение человеческие массы: страх и корысть“. Естественно, при таких убеждениях Бонапарт не мог верить в дружбу. Говоря о якобинцах, он называл их не иначе как убийцами Людовика XVI, зато о роялистах высказывался так осторожно, что казалось, будто он предвидел Реставрацию…».

Вторая империя в поре расцвета, ходят поезда, корабли бороздят просторы океанов, Париж — сплошная стройка, и в области балета все хорошо; экономический кризис — чудное существо, живущее и умирающее по своим законам, не имеющим ничего общего с политикой, — развеялся, войну выиграли, местное самоуправление уничтожили — ну и ладно, колбасы-то полно для всех, чего рыпаться… ну, сидит кто-то в тюрьме — а нам, что ли, теперь помирать из-за этого?

Была ли Фронда? Слабенькая. Гизо, Тьер, Монталамбер назывались либералами, но смотрели не вперед, а назад: вернуть бы Орлеанских. Республиканцы — высланы или сидят. «Революции и национальные войны. 1848–1870» (под редакцией Е. В. Тарле): «Кавеньяк, за которым строго следили, держался в стороне от общественной жизни; Жюль Фавр произносил талантливые речи, которые правительство не разрешало печатать; Жюль Бастид тайком внушал новому поколению сознание своих прав и обязанностей… Единственные газеты, в которых могли высказываться представители демократической оппозиции, — „Век“, „Шаривари“, „Пресса“ — старались вести себя чинно, чтобы избегнуть административных кар… Несколько студенческих сборищ… вот и все публичные манифестации, которые позволяла себе молодежь, некогда строившая баррикады».