Изменить размер шрифта - +
Что бы ни увидели вы — да умрет в вас, да умрет!

— Клянусь за себя и друзей моих! — отвечает старший оборванец, Мамед.

— Все мы клянемся именем Аллаха! — вторят остальные.

Леила-Фатьма встает. Глаза ее полны мрака. Грозно лицо ее под легкой чадрой.

— Повторяйте за мною, — говорит она повелительно. — Пусть померкнет свет очей наших, пусть дикий тур растерзает наши тела, пусть горный дух задавит нас своими когтями, пусть бездна проглотит нас и сам шайтан заглянет нам в лицо, если мы откроем тайну Леилы-Фатьмы! Да будет так!

— Да будет так! — в голос произнесли дидайцы, подняв правые руки к потолку.

— А теперь жена Гассана заколет в честь вас барана и откроет свежие кувшины с бузой. Пируйте, джигиты! Утро вечера мудреней. Завтра на заре Гассан разбудит вас и раздаст вам новое платье, патроны и винтовки.

 

Снова вечер. В котловине «Совьего гнезда» жгут костры с той минуты, как ушел в бездну кровавый диск вечернего солнца. Исчадьями гор кажутся тени людей, подбрасывающих сухие сучья в огонь. Это Гассан, его два сына и три дидайца наблюдают за кострами.

В главной сакле усадьбы мелькает быстрая фигура юркой старушки.

Жена Гассана, Аминот, расставляет в кунацкой для гостей приборы для курения, кувшины бузы и блюдечки с шербетом и вареными в меду плодами. На дворе за саклей жалобно блеют молодые барашки. Их ждет печальная участь. Их заколют в честь приезжих гостей.

Эти гости не простые люди: кабардинский князь, который едет через горы, в самую Темир-Хан-Шуру по личному делу и его друзья. Богатый князь Казан-Оглы-Курбан со своей свитой.

Он знал еще старого наиба Мешедзе, давно знает и дочь его Леилу-Фатьму, слывущую пророчицей, колдуньей. И теперь, проездом, хочет изведать у нее Казан-Оглы-Курбан свою судьбу, будущее своей поездки, а кстати и попировать на перепутье. Посланный вперед в «Совье гнездо» нукер Аги сообщил своему господину ответ Фатьмы, пророчицы Бестуди: «Просит пожаловать отважнейшего из джигитов, просит поглядеть на такие чудеса, каких не встречал он, наверное, у себя на родине, ни в Верхней, ни в Нижней Кабарде».

Какие такие еще чудеса?

Ночь подкрадывается тихо и незаметно.

Полнеба уже заткано золотыми блестками звездных очей. Ржание коней слышится за соседним утесом.

— Гассан! Юноши! Мамед! Рагим! Али! Спешите навстречу! Подержите стремя князя. Введите почетного гостя под руки в дом. Аминот, клади на вертел свежего барана. Готов ли хинкал?

Хриплый голос Леилы-Фатьмы теперь стал точно моложе, звонче. Властные нотки зазвучали в нем.

Суетливо забегали черные очи. Она задумывается на минуту, соображает.

— Гостям еще не скоро попасть в саклю. Пойду приготовить мою белокурую гостью.

Дочь наиба отбрасывает ковер у двери, входит в соседнее помещение. Здесь ее горница. В углу из войлоков и подушек ложе для отдыха. Какие-то пучки трав, удушливых по аромату, разбросаны здесь и там. Легкое пламя ночника, жировой плошки с фитилем из кудели, колеблясь, освещает спальню. Быстро минует она ее. Дальше, дальше. Еще ковер, еще дверь.

Голубой фонарь, приобретенный еще отцом, наибом, у проезжих торгашей-персов, бросает неверный, словно лунный, свет на обстановку комнаты. Странная обстановка! Окон не видно, дверей тоже. Легкая шелковая, персидской же ткани, завеса в углу. Она колеблется неверно от малейшего движения воздуха.

Здесь нет ни тахты, ни диванов. На полу, поверх ковров, пушистых и мягких, как мхи на горных склонах Аварских ущелий, раскиданы звериные шкуры, меха: темно-бурый — медвежий, темный — лисий, белый — заячий и козий и золотисто-коричневый — олений, гладкий, отливающий сталью в голубых лучах фонаря. Поверх них набросаны серебром затканные подушки.

Быстрый переход