Удушливый аромат мускуса, амбры и еще какого-то неведомого ядовитого цветка наполняет горницу, странную, как храм какого-то непонятного и неподвижного божества.

Тяжелая шелковая ткань тщательно укрывает стены. На ней начертаны вязью непонятные арабские письмена, изображения луны, полумесяцев и звезд, рельефно выделяющихся на фоне голубой ткани.

Леила-Фатьма, жадно вдохнув в себя всею грудью смесь ядовитого курева и духов, легкой кошачьей поступью пробирается к таинственной занавеске.

Взмах руки, и моментально отскакивает на серебряных кольцах воздушная ткань.

Перед Леилой-Фатьмой пестрыми коврами крытое низенькое ложе. Поверх него наброшен мех дикой козы. С ее белоснежной шерстью спутываются белокурые волосы спящей. Голубой свет фонаря падает на них и на бледное, тонкое, исхудавшее личико, в котором нет ни кровинки, падает на сомкнутые черные ресницы и брови. На бледном лбу атласная повязка. Тускло играют камни на матовой коже его. Серебряный пояс плотно охватывает талию. Под широкими кисейными рукавами сквозят тонкие руки.

Этот наряд — наряд царевны. Но царевны из зачарованной сказки, из далекой, нездешней, фантастической страны.

Девушка и хрупка, и бледна, и нежна, как лилия теплиц.

Леила-Фатьма наклонилась к спящей и смотрит жадным взором в это юное бледное лицо.

О, сам шайтан помог ей в ее деле!

Такой подходящей для нее, Леилы, красавицы не найти было бы по всему Дагестану. Чутка, впечатлительна и податлива на ее чары. И к тому же сама, по своей охоте, глупая, бедная бабочка, прилетела на огонек. Такая помощница и во сне не снилась Леиле-Фатьме. С такой помощницей она будет богата, как их могучий, далекий, сказочный царь.

И, наклонившись еще ниже к самому лицу спящей, она шептала:

— Проснись, моя роза! Старая Леила пришла за тобою.

И кладет корявые черные пальцы на белокурую головку.

Лицо девушки озаряется бессознательной улыбкой. Ее губы шепчут в полусне:

— Гема? Тетя Люда? Это вы здесь, милые?

— Ха-ха-ха! Красавица! До них так же далеко, как до сакли Аллаха! — своим густым, как у мужчины, смехом разражается Фатьма. — Я здесь с тобою, стройная лань дагестанских стремнин, — я, твоя учительница и благодетельница. Проснись, восточная роза, греза самого пророка, проснись!

Синие глаза открываются широко.

— Ты, Леила-Фатьма? Опять ты?!

Румянец, чуть видный при голубом свете фонарика, нежным заревом обливает щеки.

— Ты, верно, пришла сказать мне, что мы едем? В Тифлис едем? Или в Темир-Хан-Шуру? В Москву, может быть? Или еще дальше? Неужели в Петербург? В самый Петербург? О, скажи мне, не мучь меня, не мучь меня, Леила-Фатьма! Скажи скорее, куда мы направимся?!

Глаза Дани полны надежды. Слабая радость охватывает ее душу. Она смотрит в безобразное лицо Леилы, сжимает ее руки.

Вот уже целых две недели, как она здесь, в этой душистой коробке-горнице, в этой зеленой котловине, среди диких, поросших лесом, утесов и гор.

И каждое утро Леила-Фатьма на вопрос ее, когда же они тронутся дальше, когда же начнут путешествовать с целью давать концерты, — твердит одно и то же, все одно и то же всякий раз:

— Подожди, яхонт, подожди, серебряная, подожди, золотая звездочка северных небес. Наберет побольше денег Леила-Фатьма, успокоится княжна Нина, перестанет рыскать и искать тебя в горах, и тогда уедем мы. Не только в Москву или в Петербург — в самый Стамбул уедем, к султану, играть при его дворе.