— Скажи им, жена!.. Скажи им, жена!..

Доктор взглянул на тетку Сале; ее темное, как у старой индианки, лицо приобрело кирпичный оттенок. Она подошла ближе и пробубнила:

— Вот беда! Уж поверьте, во всем виноват соседский лекарь: это по его наущению я так огорчила бедную барышню, даром, что она такая хорошая!

— Какую барышню? О ком вы говорите?

Доктор встрепенулся и выпустил руку больного.

Старуха колебалась. Но браконьер уже совсем слабым голосом, доносившимся как будто издалека, снова прошептал:

— Скажи им!.. Я хочу, чтоб ты им сказала!

— Ну, будь что будет! — решилась, наконец, тетка Сале. — Вот оно как получилось, добрый господин Риваль: этот негодяй дал мне двадцать франков. Есть же на свете такие бесстыжие люди, прости господи! Дал он мне, значит, двадцать франков, чтобы я рассказала мамзель Сесиль всю историю про ихних папашу и мамашу.

— Мерзавка!.. — вне себя от ярости, громовым голосом крикнул старик Риваль и, схватив мерзкую старуху за плечи, встряхнул ее. — Как ты посмела?

— Да все из-за двадцати франков, благодетель вы наш… Не дай он мне, этот гадкий человек, двадцати франков, я бы померла, а рта не раскрыла… Клянусь своим несчастным мужиком, который вот-вот богу душу отдаст, что я ничегошеньки об этом деле не знала! Он сам мне все и рассказал, чтобы я барышне потом выложила.

— Ах, подлец! Недаром он грозил мне отомстить… Но кто ему-то обо всем рассказал? Кто направлял эту злобную руку?

Жалобный стон — так стонет человек, когда появляется на свет или когда его покидает, — вернул врача к убогому ложу старика. Теперь, когда по его настоянию жена все рассказала, папаша Сале мог спокойно умереть, — быть может, это позднее раскаяние старого бродяги, у которого за душой было столько преступлений, облегчило ему тяжкий переход в мир иной. Доктор до рассвета просидел около старика. У больного началась агония, в нем едва теплилась жизнь, — ей предстояло угаснуть, как только в окнах забрезжит белесый свет. Ривалю пришлось проявить огромную выдержку, чтобы остаться в лачуге у постели больного, лицом к лицу со старухой, скорчившейся возле очага и не решавшейся ни заговорить с доктором, ни взглянуть на него. Но его тут удерживал долг. Всю ночь он размышлял, сопоставлял различные догадки, сравнивал отдельные смутные предположения, пытался до конца понять подоплеку этих гнусных козней. Когда все было кончено, он поспешил в Этьоль, предварительно убедившись, что Гирша, этого бесчестного шарлатана, нет сейчас в Ольшанике. В старике клокотало такое бешенство, что, попадись ему сейчас подлый враг, обрушивший свою месть на ни в чем не повинную девочку, он расправился бы с ним не хуже, чем в те годы, когда был еще молодым хирургом и плавал на кораблях. Вернувшись домой, он прямо прошел в комнату Сесиль. Никого. Ее постель даже не была измята. Он задрожал и кинулся в «аптеку». Там тоже никого не было. Комната, где прежде жила Мадлен, была открыта, и тут среди реликвий, напоминавших о безвременно ушедшей, на низенькой скамеечке в неловкой позе спала Сесиль — должно быть, она всю ночь на коленях поверяла небу свою скорбь, молилась и плакала, а потом забылась в изнеможении. Ее разбудили шаги доктора, и она открыла глаза.

— Дедушка!

— Значит, эти негодяи посмели открыть тебе тайну, которую мы так старательно от тебя скрывали?.. О, господи! Сколько мы прилагали усилий, сколько принимали мер предосторожности, чтобы уберечь тебя от этого ужаса! И вот ты обо всем узнаешь от чужих, от враждебных тебе людей. Бедная ты моя…

Сесиль спрятала голову у него на груди.

— Не говори! Ничего не говори! Мне так стыдно!.