У Фраермана немного отлегло от сердца. Собственно, ничего уж такого особенного, приказ как приказ. Не очень только понятно, к чему подобная помпа, шуршание страниц и люди в габардине, смолящие «Казбек». Отлично знающие то, чего обычный человек знать бы не должен… Как пить дать — не к добру!

— Распишитесь, — буркнул комполка и мрачно шмыгнул вечно простуженным носом.

Фраерман поставил росчерк, резко вскинул руку к виску:

— Разрешите идти?

«Ну да, из семьи служителя культа. Из семьи, которую именем революции. Шашками. Под самый корень…»

Сука-память сразу отбросила его на четверть века назад. И показала всё в красном цвете. Орущие рты. Кумач на папахах. Дымящиеся пятна на крыльце, потеки, липко тянущиеся по стенам. Лужи, реки, озёра, багровые океаны… И тела отца, матери, братьев и сестёр, равнодушно укрываемые снегом. Словно саваном. Белым на красное, холодным на тёплое. Сука-память. И никак не забыть.

— Нет, вы. капитан, останьтесь, — выпустил косматое кольцо штатский, — а вас, товарищи старшие офицеры, я больше не задерживаю. Свободны… — Он проводил глазами комполка с особистом, кашлянул, помолчал. — В общем, так, капитан, — проговорил он затем. — Задание, которое вам доверено, взято на контроль лично товарищем Кагановичем. Я уполномочен довести, что в случае успешного выполнения звезда Героя Советского Союза вам обеспечена. Плюс повышение в звании до подполковника и назначение на должность командира авиаполка. Вы меня поняли? Вопросы?

Тут он снял очки, и стало видно, что глаза у него как у хищника. Сильного, матёрого, видевшего на своём веку всякое.

Хищник застыл в ожидании, и Фраерман бодро отозвался:

— Вопросов нет, мне всё ясно. Приложу все силы, чтобы оправдать оказанное высокое доверие.

«А в скверную историю, похоже, я вляпался, — безнадёжно подумал он про себя. — Это что же такое у нас нужно сотворить, чтоб тебе дали и звезду, и подполковника, и должность комполка? Какую гадость?..»

В сорок первом он делал по два вылета в день, ходил на своём дохлом «Ишаке» на «Мессеров» в лобовую — и ничего, только сердце норовило выскочить изо рта, а тут… «Что-то уж больно всё сладко, как бы в итоге горького не нахлебаться…»

— Ну, надеюсь, капитан, у вас слова не расходятся с делом. — Штатский надел очки, сунул окурок в банку и важно протянул хваткую короткопалую руку. — Вы уж не разочаруйте меня. И, главное, не разочаруйте товарища Кагановича.

Пальцы у него были на ощупь какие-то неживые, словно шланги охлаждения. Казалось, это не рука человека, а щупальца какой-то машины. Безжалостной, бездумной, бездушной… Но очень здорово исполняющей то, к чему предназначена.

— Сделаю всё, что в моих силах, — отнял ладонь Фраерман и с облегчением вскинул руку к голове. — Разрешите идти? Готовиться к полёту?

— Идите, — кивнул штатский, скривился непонятно отчего, полез в карман и вытащил банку монпансье. — И не забудьте про личный контроль товарища Кагановича!

Легкомысленная жестянка весёлой сине-белой раскраски странно контрастировала с суровой требовательностью голоса. Так и тянет предположить, что в коробочке не конфеты, а яд.

Фраерман развернулся налево кругом и, выходя из землянки на свет, незаметно вытер руку о штаны. «Чтоб ты подавился. Вместе с товарищем твоим, Кагановичем. Сюда бы вас с „худыми“ в вертикаль…» Сплюнул, выругался про себя, вытащил «Первомайский» и, без вкуса закурив, двинулся на край аэродрома. Там, на опушке леса, под прикрытием густых ёлок, была устроена стоянка самолётов его полка.