Когда все в доме смолкло и они в бездействий ожидали приезда следователя, который должен был снять допрос, из-за массивной, возвышавшейся за домом стены колледжа вдруг возник приглушенный, протяжный, низкий звук и заполнил собой всю комнату.

    — Что это? — задержав свое и без того неровное дыхание, спросила Сью.

    — Орган в часовне колледжа. Должно быть, упражняется органист. Это из семьдесят третьего псалма: «Благ бог к Израилю».

    Сью снова зарыдала.

    — О, мои бедные, бедные малютки! Они никому не сделали зла! Почему же взяты они, а не я?

    Последовала пауза, затем с улицы донесся чей-то разговор.

    — Это о нас говорят! — простонала Сью. — «Мы привлекаем все взоры — и ангелов и людей».

    Джуд прислушался.

    — Нет, не о нас, — сказал он. — Это два священника разных убеждений спорят о восточной церкви. Боже мой! Спорят о восточной церкви в то время, как все живущее страдает!

    Опять воцарилось молчание, пока его не нарушил новый взрыв неудержимого отчаяния Сью.

    — На свете есть что-то существующее вне нас, и это «что-то» говорит: «Не смей!» Сначала оно говорит: «Не смей учиться!» Потом: «Не смей работать!» А теперь: «Не смей любить!»

    — Это ты от горя так говоришь, родная, — успокаивал ее Джуд.

    — Но ведь это правда!

    Так они сидели в ожидании следователя, затем Сью вернулась в свою комнату. На стуле лежали платьице, туфельки и носки малютки-сына — она не давала дотрагиваться до них, как ни хотелось Джуду убрать их с ее глаз. Как только он к ним прикасался, она умоляла оставить их на месте и чуть ли не набросилась на хозяйку, когда та попыталась их спрятать.

    Минуты, когда она впадала в тупое, апатичное молчание, страшили Джуда еще больше, чем взрывы ее горя.

    — Почему ты со мной не разговариваешь, Джуд? — воскликнула она после одного из таких приступов отчаяния. — Не отворачивайся от меня! Мне так одиноко, когда ты не смотришь на меня!

    — Успокойся, родная, я здесь, я с тобой, — отвечал он, прижимаясь лицом к ее лицу.

    — О мой друг, наш идеальный союз, наше двуединство теперь обагрены кровью!

    — Нет, они только омрачены смертью.

    — А!.. Но ведь это я, сама того не ведая, толкнула его на это! Я разговаривала с ребенком, как со взрослым. Я сказала, что мир против нас, что лучше совсем не жить, чем так мучиться, и он понял меня буквально. К тому же и призналась, что у нас будет еще ребенок. Это его потрясло. Как горько он меня упрекал!

    — Зачем же ты это сделала, Сью?

    — Не знаю. Я хотела быть правдивой. Я не могла скрывать от него факты жизни. Но я не была правдивой, потому что из ложной стыдливости говорила с ним обиняками. Почему я оказалась лишь наполовину умнее других женщин и вместо успокоительной лжи говорила ему полуправду? Это всё моя бесхарактерность, я не смогла ни скрыть правду, ни рассказать ее всю до конца!

    — В большинстве случаев, наверное, так и поступают, только у нас с тобой это не получилось.