Зазвонил колокол, он стал считать удары и насчитал их сто один. Наверное, ошибся, подумалось ему, ударов должно быть ровно сто.

    Когда ворота закрыли и он больше не мог заходить в квадратные дворы колледжей, он стал бродить вдоль стен и подъездов, знакомясь наощупь с рисунком лепных и резных украшений. Время шло, прохожие встречались все реже и реже, а он все блуждал под сенью старинных зданий, ибо разве не об этом мечтал он последние десять лет? Подумаешь, велика важность — не поспать ночь! В вышине на фоне черного неба вырисовывались в отблесках фонаря башенки, украшенные лиственным орнаментом, и зубчатые стены. В темных улочках, по которым ныне, казалось, уже не ступала нога человека и само существование которых было предана забвению, выступали портики, эркеры и подъезды в пышном и вычурном средневековом стиле, а выветрившийся камень подчеркивал, что все это давно умерло. Трудно было себе представить, что в этих, ветхих, заброшенных покоях обитает современная мысль.

    Не имея здесь ни родных, ни знакомых, Джуд вдруг проникся ощущением полного своего одиночества. У него было странное чувство человека, который движется среди людей, словно привидение, невидимый и неслышимый для них. Он вздохнул печально и, сам похожий на собственную тень, задумался об, иных тенях, незримо присутствующих в этих закоулках.

    Еще когда он только готовился к этому серьезному шагу, разом избавившись и от жены, и от домашнего имущества, он прочел и изучил почти все, что можно было прочесть и изучить в его положении о знаменитостях, которые провели в этих священных стенах свои юные годы и чей дух царил здесь в годы их зрелости. Но поскольку его выбор авторов был случаен, некоторые из них непомерно вырастали в его глазах по сравнению с другими. Шорох ветра о выступы стен, дверные косяки и углы домов звучал, словно шаги их давно ушедших от нас обитателей; шелест плюща казался невнятным разговором их скорбных душ, а беспокойно двигающиеся тени — их бесплотными образами, разделявшими с ним его одиночество. И чудилось во мраке, будто он сталкивается с ними, не ощущая их физически.

    Улицы стали совсем безлюдными, но бесплотные образы удерживали его и не давали вернуться домой. Были средь них поэты времен ранних и поздних, начиная с друга Шекспира, восхвалявшего его, и кончая тем, кто лишь недавно отошел в небытие, а также мелодичный поэт, здравствующий и поныне. Вереницей тянулись мимо него задумчивые философы, причем не обязательно седовласые, с наморщенными лбами, как их изображают на портретах, а цветущие, стройные, подвижные, как и подобает молодости; облаченные в стихари современные богословы, наиболее реальными среди которых для Джуда были основатели так называемой трактарианской религиозной школы — известная троица: энтузиаст, поэт и любитель формул, — отголоски их учения он слышал даже в своем убогом доме. Воображению его рисовалось, как они вздрагивают от отвращения при виде прочих сынов города: человека в алонжевом парике, государственного мужа, распутника, резонера и скептика; гладко выбритого историка, столь иронически вежливого к христианству, и других им подобных с той же скептической жилкой, которые знали здесь каждый двор не хуже истинно верующих и наравне с ними могли посещать святые монастыри.

    Он видел разного рода государственных деятелей — людей энергичных, мечтателей; ученых, ораторов, тружеников; тех, чей ум с годами рос, и тех, чей ум с годами притуплялся.

    Перед мысленным взором его в странном беспорядке проходили ученые-филологи — люди с задумчивыми лицами и нахмуренными от усиленных занятий лбами, близорукие, как летучие мыши; затем официальные лица — генерал-губернаторы и вице-короли, которые мало его интересовали; верховные судьи и лорд-канцлеры — молчаливые фигуры с поджатыми губами, имена которых он едва знал.