— Меня очень удивляет, почему я не реагирую проще. Думаю, это происходит отчасти из уважения к ее восприятию собственного положения, а отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по-своему прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем суждении.

— Необязательно, — сказал Макс. — Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота — единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота — категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь, по-своему прекрасна . Конечно, если нет других добродетелей, других ценностей — такое почитание может извратиться.

Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из тех обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:

— Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?

— И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас — выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.

— Не уверен, что я понял, — признался Эффингэм. — Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге…

— Единорог — это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.

— Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?

— Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.

— Для меня имеет, — возразил Эффингэм. — Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.

— Почему бы и нет? — спросил Макс. — Он в привилегированных отношениях с ней.

— Потому что он ее муж, да?!

— Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.

— Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет возможность простить?

— Простить — слишком слабое слово. Вспомни идею об Ате, которая была такой действенной для греков. Ата — возможность почти автоматического перехода страдания от одного существа к другому. Власть — форма Аты. Жертвы власти, а любая власть имеет свои жертвы, сами заражены. Они должны тогда передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и жестокий образ всевластного Бога — святотатство. Добро не полностью бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет, когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не пытается передать дальше свои страдания.

— Вы думаете, Ханна такое существо?

Несколько минут Макс молчал, затем, погасив сигару, сказал:

— Я не знаю.