|
Почему не играют кубинские мелодии без слов, почему не ставят пластинки с джазом — откололи бы мы в тумане твист, и никто бы нас не видел. Не видел бы меня никто, не возмутился бы испорченностью молодежи, даже никто не сказал бы: «Как дела, ласочка?» А если бы играла музыка, никто бы не боялся зарева в тумане, потому что все сразу угадали бы, что это пылает дурацкая юбка на рекламе. Пылает средь бела дня, ведь еще светло, и фонари не зажгли, а красная юбка — как привидение, и как привидение — голубой кавалер. В тумане это выглядит так, словно зажгли газ по меньшей мере в семидесяти конфорках. А вот появилось и зеленое привидение, зеленая призрачная блузка, теперь не хватает только того, кто бросил бы в тумане камень, чтобы страшно зазвенели идиотские неоновые трубки, и стеклянные танцовщики рассыпались бы, упали в гнусную слякоть. Ха! Твист, твист, лал-ля-ля-ля-ля, твист, твист, папочка… папка, папочка, отец испорченной дочери, сегодня ты бы сказал ей что хотел! Даже не вместилось все в моей испорченной голове. Факт, испорченной! Я ведь и сейчас думаю о мальчиках, об одном мальчишке, и если бы встретила его, пробродили бы мы с ним до утра… Но знаю — не встречу. Раз нету его здесь, значит нигде его нет. Исчез, не оставил следа на поверхности земли… Не встречу! Если бы еще играла музыка, но раз молчит она в тумане — значит не встретить мне его! А как я этого хочу… Вот и вся моя испорченность. Хочу, очень хочу разговаривать с ним, и, может быть, я бы все ему рассказала. Он обязательно понял бы, потому что и ему трудно живется. Его хоть отец не оскорбляет, раз не живет с ними. Мама — это другое дело. Другое, но порой то же самое. Сегодня моя мама соглашалась с отцом, добавляла от себя что могла: про бикини, про грубость к бабушке, а что касается Имро, то здесь она оказалась худшим предателем, сказала, что я слишком рано начала плакать из-за юношей. Она так и сказала — «юношей», а не «мальчишек». У нее тонкая душа. Тонкая и предательская. Выдала то, что знали только она да я. Воспользовалась случаем, перекинулась на сторону отца и на одном с ним корабле — ура, вперед против собственного ребенка! Никакой пощады! Если так дальше пойдет, то через год с нею — со мной! — уже никто не сладит! Ой-ой-ой, боже мой! Через год…
Буфет самообслуживания был набит битком. Чай стоил крона двадцать, и это был не чай, а та же бурда, словно носки в кипятке вываривали, как тогда, когда мы были тут раз с Евой и Иваном; тогда мы едва спаслись бегством от кассирши, которая хотела стукнуть Ивана за эти «носки». «Вы лучше варите приличный чай, — крикнул он ей с порога, — и не придется вам тогда мучить невинных детей за то, что они говорят правду!» Мы ушли, но слышали еще, как одни смеются, а другие возмущаются и ворчат, что нас надо отправить в исправительный дом. Это за правду-то?! Сейчас никто не смеялся и не ругался. Почти все люди вокруг меня чихали и сморкались. Я сумела-таки выпить чай и еще взяла за крону холодного лимонаду. Он был как лед, но именно этого мне и хотелось, чтоб внутренности мои заледенели. Это было как раз по мне. Стало подмораживать, снежная слякоть затвердела, а на чисто подметенных тротуарах влага медленно замерзала, превращаясь в зернистую гололедицу. Похолодало, и туман стал еще глуше. К утру деревья обрастут густым белым инеем. Повести бы завтра Сонечку в парк, она бы свято поверила, что это царство Снежной королевы. Ах, Сонечка! Если никому иному, то ей меня будет недоставать. Очень мне неприятно, что она на меня рассердится, никто ведь ей, конечно, не скажет, что со мной случилось и почему я не могу прийти. Она будет думать, что я опять уехала кататься на лыжах, а ее не взяла с собой. Да, Сонечка, уеду я кататься, да только на поля вечной охоты. А ты и не знаешь, где это. Далеко-далеко, за тридевять земель, где песок не льется и вода не сыплется, потому что нет там ни песку, ни воды, да и вообще ничего нет. |
