Я недоверчиво посмотрела на нее:

– Мне тогда показалось, что мысль о моем грядущем наказании изрядно вас порадовала.

Мадам Левен опустила глаза:

– Сгоряча мы все произносим слова, которых не следовало бы говорить. Я сожалею о содеянном. И хотя вы не являетесь моей любимой ученицей, я по-прежнему остаюсь вашей директрисой. Вашей попечительницей. Что касается лично вас, вы попали ко мне еще довольно маленькой девочкой, не успевшей оправиться от тяжелейшего душевного потрясения – потери матери. Вы нуждались в особом внимании. Увы, мои попытки вам помочь скоро приняли облик битвы характеров. Думаю, меня это не должно было удивлять. Как и подозрения об испытываемой вами ко мне неприязни. Правда, тогда вы были на десять лет младше. Но сейчас, Элиза, вы взрослая девушка и должны бы понимать, что к чему. Я прочла из вашего дневника не больше, чем требовалось для установления вашей вины. Однако я прочла достаточно и теперь знаю: ваше будущее лежит совсем в ином направлении, чем будущее большинства здешних учениц. Это меня радует. Никого, кто обладает вашим духом, нельзя принуждать к жизни обычной придворной дамы.

Я едва верила своим ушам. Директриса сделала паузу, подождав, пока сказанное осядет в моем мозгу. Когда она заговорила снова, ее голос зазвучал мягче.

– Мы обе оказались в непростом положении, ибо обе совершили нечто ужасное, и каждая из нас может оказать другой столь желанную услугу. Мне от вас требуется молчание о том, что вы видели, а вам от меня – письмо к отцу.

Она пододвинула дневник ко мне:

– Я напишу такое письмо. Я солгу ради вас. Вашему отцу я сообщу, что часть выпускного года вы проведете в Лондоне, где сможете заняться тем, что важно для вас. И когда вы устраните причину, побуждающую вас туда ехать, я уверена, что ко мне вернется совсем другая Элиза Де Ла Серр. Она сохранит дух той десятилетней девочки, но расстанется с детским упрямством и сумасбродством.

Директриса пообещала, что к концу дня письмо будет готово. Я встала. У меня подкашивались ноги, а голова шла кругом. Возле двери мадам Левен окликнула меня:

– И еще одно, Элиза. Жак не мой любовник. Он – мой сын.

Сомневаюсь, чтобы мама сейчас была мной очень горда.

Впрочем, давайте не будем забегать вперед. Начну с того момента, когда карета увозила меня из ненавистного Le Palais de la Misère. Я не оглядывалась назад. Подруг у меня не было, и потому никто не желал мне счастливого пути. И конечно же, мадам Левен не стояла на крыльце, махая платочком. Была лишь карета, увозившая меня и мой чемодан, привязанный на крыше.

– Вот мы и на месте, – сказал кучер, когда наш экипаж подкатил к причалам гавани Кале.

Время было позднее. За мощеными проездами гавани плескалось темное море. От него исходило странное мерцание. Покачивались мачты кораблей, стоявших на якоре. Над головой кричали чайки. Местная публика курсировала между тавернами. Вечер был в полном разгаре. Вокруг царило шумное, грубое веселье. Кучер неодобрительно огляделся по сторонам, затем встал на подножку, отвязывая мой чемодан. Когда же он открыл дверцу, у бедняги округлились глаза. К нему в карету садилась совсем другая девушка.

Почему? Да потому, что за время поездки я успела переодеться. Сорвав с себя опостылевшее школьное платье, я облачилась в бриджи, рубашку, жилетку и камзол. Дурацкую шляпку я тоже сняла, а волосы связала сзади, предварительно освободив их от всех булавок. Выйдя из кареты, я нахлобучила на голову треуголку. Кучер онемел от такой метаморфозы. Я наклонилась и открыла чемодан. Он был полон ненавистной мне одежды и разных штучек, которые я так и так собиралась выкинуть.