– Не знаю, как это происходит, – отвечала Нина, – но я часто думаю о Шумане и Кларе Вик. Когда постоянно думаешь вместе, живешь одними интересами, не может быть речи ни о борьбе, ни о подчинении…

– Мне очень нравится, как ты это сказала! – воскликнула Вильма. – Думать вместе  – это такое счастье!

Обо всем этом вспоминала Нина в ту осень 1875 года, когда Григ, удрученный горем, ненадолго покинул свой дом. И, пока он сочинял балладу в деревушке на берегу Сьёр фиорда, она снова перечитывала партитуру «Пера Гюнта», в которой знала каждую ноту. Но что то еще скрывалось за этими нотами…

Нине предстояло петь «Колыбельную» и «Песню Сольвейг» в симфонических концертах, а в тех залах, где не было оркестра, играть с Григом отрывки из «Пера Гюнта». Играть с таким пианистом, как Григ, – тут нужно много смелости! Но разве музыка «Пера» не была в какой то степени и ее созданием! Не она ли подсказала Эдварду ритмические перебои в «Пляске Анитры», благодаря чему эта музыка перестала быть условной восточной картинкой? Нина разъяснила ему смысл этой пляски: совсем не арабская девушка Анитра танцует свой причудливый танец, а норвежцу Перу, тоскующему по родине, видится иллюзия, мираж, который вот вот развеется в пустыне; ибо все, что не Норвегия, – призрачно и обманчиво для него…

А «Жалоба Ингрид»? Ведь этой музыки вначале совсем не было, и если не самую музыку, то мысль  об этом внушила Эдварду Нина! Сам то он был совершенно равнодушен к Ингрид, к этой несчастной, отвергнутой девушке! И все из за Ибсена, который не любил Ингрид: грубая, слишком земная, жадная, собственница! Вот такие и губят мечтателей и поэтов!

– Все это так, но подумай, Эдвард, – ведь ты такой добрый! – подумай по человечески, как эта Ингрид возвращается домой одна и что она при этом чувствует! Родичи выходят навстречу и, уж наверное, не погладят по головке за то, что она убежала в день свадьбы! И это ужасное чувство обиды, это унижение! «Я была так безутешна!» – говорит она Перу. Разве это не трогательно? «Ну, а я был под хмельком!» Какой возмутительно грубый ответ! Я вообще не понимаю, за что ты его любишь?

– Да я его, собственно, не так уж люблю – я его просто понимаю! А люблю я Сольвейг и мать Пера. А эта Ингрид…

– Ах, Эдвард, я так и вижу, как она идет по горной тропинке: медленно медленно, едва передвигая ноги! Она, вероятно, боится родных, жить не хочется! А утро такое солнечное, теплое! Такая благодать вокруг!

Эта речь возымела свое действие. Эдвард сел за фортепиано и сымпровизировал «Жалобу Ингрид» – одно из лучших мест во всей музыке «Пера». И потом он горячо благодарил Нину. А когда хмурый Ибсен прослушал «Жалобу», а в конце, просияв, воскликнул: «Примите мои самые горячие поздравления!» – Эдвард взял Нину за руку и сказал:

– Вот кто пришел к этой мысли: женщина!

– Да, женщина! – повторил Ибсен. – Они то и выводят нас на правильный путь!

Но искусство трудно. И не всегда видишь истину. Вот хотя бы «Колыбельная Сольвейг». Она пела ее тихо, нежно, как бы охраняя сон измученного человека. А Григу не нравилось.

– Пойми, дорогая, ведь это конец пьесы! Восходит солнце. Как ты думаешь, ведь не случайно же разгорается заря как раз в те минуты, когда верная Сольвейг встречает Пера на пороге своей хижины! Разве это печальный конец? Это апофеоз, победа всех светлых сил!

– Но зачем тогда колыбельная песня?

– А вот подумай! Разве ты давно не догадалась, что Сольвейг и народ – это одно и то же?

– Я это знала…

– А колыбельная – это песня матери, песня родины…

Нина стала переучивать «Колыбельную».