– И ученому приходится терпеть не меньше, – отвечал Григ.

Сбылись и другие предсказания Листа: пришлось Григу встретиться и с противниками своей музыки. Соотечественники, обвинявшие его в «измене» Норвегии и осуждавшие его «образованность», составляли меньшую группу. То были главным образом теоретики, собиратели песен, добросовестные этнографы и ограниченные музыканты.

Гораздо многочисленнее были так называемые «аристократы духа», которые считали себя единственными знатоками прекрасного. Эта замкнутая каста музыкантов заботилась о чистоте вкусов придирчивее, чем любые графы и князья – о чистоте рода. Музыку Грига они считали плебейской и не включали ее в свой список. Критики из этой среды намекали на то, что Григ, как и сама Норвегия, занимает слишком маленькое место на земном шаре, чтобы стоило о них много говорить.

Но эти музыканты голубой крови уже вырождались и постепенно утрачивали способность наслаждаться музыкой; одновременно с этим притуплялся и их вкус, которым они так гордились. Ничто их не удовлетворяло. Современная музыка им не нравилась оттого, что она не походила на классическую. Но однажды молодой Александр Зилоти, ученик Листа, презиравший, как и его учитель, всякую спесь, рискнул сыграть в присутствии «избранных» малоизвестное рондо Бетховена. Он не назвал его, и «знатоки» неодобрительно отозвались об этом сочинении, назвав его пресным и безвкусным. Только вычурное и непонятное могло вызвать одобрение с их стороны.

Все это предвидел Лист. Но Григу он предсказывал и другое: признательность людских сердец. И это предсказание также сбылось полностью и надолго.

Первые фортепианные сборники Грига были изданы в Лейпциге. Бьёрнсон привез их с собой в Норвегию и сказал, нежно похлопывая по розовой обложке:

– Они умеют красиво издавать, эти немцы!

А тетрадки в розовых обложках уже распространились по всем странам. Оттого ли, что это была музыка далекого края, непривычная и свежая, или от необыкновенной искренности звучания, она нашла доступ ко всем сердцам, и всюду, куда бы он ни приезжал, Григ чувствовал это сразу. Не всегда в аплодисментах – иногда и в тишине, наступившей после сыгранной пьесы, по выражению лиц, которое он успевал уловить, случайно взглянув в зал, в словах, сказанных ему в антракте каким нибудь страстным любителем, а порой он угадывал это без всяких явственных примет – по собственному внутреннему спокойствию во время игры и сознанию, что он не одинок в этом зале.

Иногда незнакомые люди останавливались на улице поглядеть на него. Некоторые кланялись ему. В этих взглядах он читал не простое любопытство, а нечто похожее на благодарность. «Вы, кажется, очень хороший человек, – как будто говорили эти люди. – Во всяком случае, вы доставили утешение вашей музыкой. А мы очень нуждались в этом!»

Однажды в жаркий день – это было во Флоренции – Григ услыхал недалеко от виллы Бонончини пение детского хора. Он приблизился. Любопытное зрелище представилось его глазам. Мальчики и девочки в возрасте от десяти до двенадцати лет стояли в тени большого дерева и пели. Один из мальчиков с увлечением дирижировал, сжав смуглую руку в кулак. Они пели без слов, но произносили какие то свистящие звуки, а некоторые подражали звучанию щипковых инструментов: мандолины или гитары. Все было очень стройно и слаженно. Но не это поразило Грига. Итальянцы с детских лет приучались к музыкальной фразировке, к оттенкам, одним словом – к мастерству. Все это было известно Григу, как и всем, кто наблюдал за жизнью итальянской улицы. Но удивительно было то, что дети пели не хоровую песню, а переложение фортепианной пьесы Грига «Шествие троллей».