Она сообщила Бьёрнсону, что о его последней книге уже говорит весь город. И все хвалят, всем нравится.

– Еще бы! – воскликнул рослый, стройный юноша, стоявший рядом с Бьёрнсоном и явно любовавшийся им, хотя и с оттенком добродушной, ласковой иронии. – Мой родич популярен. Стоит ему сказать слово, как на другой день это повторяют сотни людей!

– Потому что я высказываю их же мысли, – сказал Бьёрнсон.

– Вот как! Прелестно! Значит, своих  мыслей у вас нет?

Эти неожиданные слова произнес худой, желчный молодой человек, нервно сжимавший длинные пальцы рук.

Бьёрнсон взглянул на него сквозь стекла очков.

– Как это? – спросил он.

– А так! – с веселой готовностью отозвался молодой человек, поблескивая беспокойными глазами. – Вы высказываете мысли сотен людей, и за это они вас любят. А где же ваши собственные мысли, за которые вас не будут любить, а побьют каменьями?

– Слава богу, таких мыслей у меня нет, – нахмурившись, ответил Бьёрнсон.

– Якоб Фосс, вы грубиян! – полусерьезно вмешалась хозяйка. – Боюсь, что мне придется вас выгнать.

– Не бойтесь, – с шутливой дерзостью ответил Якоб Фосс, – потому что я прав!

– Я знаю, о чем вы говорите, – сказал Бьёрнсон. – Вы хотите сказать, что писатель – жрец и апостол.

– Вовсе нет, я…

– Но даже жрецы и апостолы не могут продержаться ни одного дня, если они не знают мыслей народа и не считаются с ним.

– Значит, по вашему, – подхватил Якоб Фосс, – писатель не первый сообщает людям истину, а заимствует ее у других?

– У народа – так будет верней. Ни одна истина не придет ему в голову, если общество само не предчувствует ее и не нуждается в ней. Вы литератор и сами должны это знать: «Идеи носятся в воздухе».

Якоб Фосс презрительно скривил губы:

– Извините, есть писатели, которые на столетия опережают свою эпоху. И только поздние потомки в состоянии их понять!

– Не знаю. Я предпочитаю видеть плоды своих трудов.

– Еще бы: это и спокойнее и выгоднее!

Должно быть, Бьёрнсон был вспыльчив от природы: у него покраснела шея. Но тут вмешался молодой человек, который назвал Бьёрнсона «родичем». Сдвинув густые брови, он сказал Фоссу:

– Напрасно вы горячитесь. Все лучшее, что мы создаем с вами, мы заимствуем у народа. Именно – заимствуем. Чтобы потом возвратить с лихвой.

– Это, выходит, что то вроде процентов!

– Говорите, что вам угодно, но ни один настоящий художник не оторвется от своей почвы!

– Я назову вам блистательный пример: Генрик Ибсен.

– Вздор какой! – вскричал Бьёрнсон.

– А я докажу вам, – продолжал родич Бьёрнсона, – и докажу во всех подробностях, что каждый характер у Ибсена, любой образ, не говоря уж о языке, почерпнут из народной жизни.

– В таком случае, Рикард Нордрак, я очень жалею вас! – сказал Фосс. – Я думал, что вы самостоятельны и что ваша музыка принадлежит вам!

– Мою музыку вы не найдете ни у кого другого! Стало быть, она моя. Но, если бы не музыка Норвегии, которую я хорошо знаю, я не написал бы ни одной ноты!

Эдвард с интересом смотрел на Рикарда Нордрака. Он слыхал о нем. Этот двоюродный брат Бьёрнсона был композитор и, по видимости, принадлежал к той же семье духовных викингов, от которой происходил Оле Булль. Смелое, открытое лицо Нордрака с орлиным носом и небольшими, но яркими глазами укрепляло это впечатление… Эдвард слышал также, что Рикард Нордрак написал новый национальный гимн, который постепенно вытесняет старый, хотя он еще не рассматривался в стортинге.