– И давно ты знаешь? – глухо спросил он.

– Почти с самого начала! Это же очевидно, что между вами что-то было. – Ника ласково поливала Женьку лазурью своих ясных глаз. – Но пойми, я не виновата, что Стас выбрал меня…

– Стас? – эхом отозвался Женька.

Только теперь он стал понимать, о чем говорила Ника. Рот ее продолжал открываться, слова летели из него вместе с прозрачным паром, такие же воздушные, исчезающие раньше, чем до Женьки долетал их смысл. Кажется, она извинялась, несла какие-то глупости о дружбе, которой дорожит. Женька хотел силой заткнуть ей рот, тотчас признаться во всем, но лишь рука поползла вверх, как на ней повис могучий Ищенко.

– Давай без рукоприкладства, – железно сказал он.

Ника тут же смутилась, глазки ее забегали, она зачем-то спряталась где-то под мышкой у Стаса, будто Женька мог действительно ей навредить.

– Женя, зачем же ты так? – пропищала с напускной слезливостью в голосе. – Я же хотела по-хорошему… Мы же еще подруги?

– Нет, мы не подруги! – выкрикнул вдруг Женька.

Он хотел сейчас же все рассказать, и пусть над ним тотчас разверзнутся небеса. Но вместо небес на плечи откуда-то сверху упали две тяжелые ладони Стаса. Он попросту схватил Женьку за шкирку и поволок со двора.

– Рудык, не будь истеричкой! – цедил он чуть слышно сквозь зубы. – Давай не станем портить этот славный зимний вечер срыванием платья на людях? – Стас свернул за угол школы и со всего маху окунул Женьку головой в сугроб, продолжая плоско иронизировать: – Остынь, горячая штучка!..

Все звуки и краски померкли в снежной черноте. Где-то Стаса окликала Ника, но голоса будто бы отдалялись, звенели в воздухе тонкими колокольчиками. Или это трещало у Женьки в ушах. Он вылез из сугроба, очистил лицо от снега и огляделся – школьный двор был пуст. Лишь вдали ему померещилась парочка, фигуры сплелись тугой косой и чуть покачивались в тусклом свете фонарей, а потом растворились вовсе.

Никогда еще Женька не чувствовал себя таким одиноким. Раньше ему и в голову не приходило, что так тоскливо может стать человеку просто от того, что он стоит один как перст посреди пустого школьного двора. А рядом нет даже Эли, которая бы тихо и преданно дышала в затылок. Что-то неумолимо менялось в Женьке под этим внешним маскарадом. Вероятно, это «что-то» и распирало мамины платья, а теперь билось в узкие ребра, раздвигая пространство для чего-то большого и пока не познанного. Женька поплелся домой в надежде наколоть себя на какое-нибудь резное мамино канапе – пусть хоть дома все будет по-прежнему!..

– А ты разве не в Астрахани? – наивно спросила старушка у подъезда.

– А разве не видно? – Женьке хотелось провалиться сквозь землю. – Намного дальше!

Дом встретил его тихим, протяжным воем. Дверь в мамину комнату была плотно закрыта, хотя всхлипывания, невзирая на препятствие, легко проходили и через нее. Вся квартира лежала во мраке: ни один язык света не облизывал пол. Женька скинул ботинки, покрытое снежной крошкой пальто и на ощупь пошел через коридор. Он спотыкался о мамины сапоги, запутался в шарфе и, кажется, прошелся по воротнику искусственной шубки. После чего буквально ввалился в мамину комнату.

– Ма! Что с тобой? – только и успел сказать он, падая на ковер.

Мама подняла с постели заплаканное, красное лицо. Она не ответила, лишь махнула рукой, приказывая Женьке тотчас убираться вон. И Женька послушно выполз обратно в коридор. Он осмотрелся, глаза привыкали к темноте, по полу была разбросана мамина одежда, видимо, она скидывала ее на ходу. Женька уже видел, как она вбегает в квартиру, приложив к лицу старый матерчатый, расшитый в уголке ромашками платок.