Проклятие! Эта девушка способна заставить меня забыть все на свете, если я не проявлю бдительности. Вслух же прозвучало:

— Могу ли я позволить себе называть вас… Селиной?

Взглянув на него еще раз, она засмеялась:

— Как вам будет угодно.

— О, как я бы хотел этого. Очень хотел бы. У вас такое чудесное имя.

— Никто никогда не говорил мне таких слов прежде. — Она прикрыла ладонью рот и отвернулась.

Очень медленно, крайне осторожно Джеймс прикоснулся указательным и большим пальцами к ее подбородку и вновь повернул ее лицо к себе.

— Не будь робкой, моя златовласая. Многие мужчины должны были бы стремиться сказать тебе, что ты совершенно бесподобна. Но ты не отвечаешь их идеалу дразнящей кокетки, и они теряются в твоем присутствии. — Он деланно рассмеялся. — Но я признателен им за это, ибо могу теперь беспрепятственно осыпать тебя дифирамбами.

— Ты смеешься надо мной, — прошептала она.

— Разве? — Дюйм за дюймом, глядя на ее губы, он склонялся к ней, пока их дыхание не смешалось. — Разве я шучу, моя златовласка?

— Д-да.

— Почему ты так думаешь? — С осторожностью, которая далась ему дорогой ценой, Джеймс коснулся ртом губ Селины. Прикосновение было легким, как пушинка, но обожгло его огнем. Она издала едва слышный звук, похожий на стон, и глаза ее, вспыхнув, закрылись.

Джеймс отпрянул назад. Он изучал ее лицо, такое прекрасное, что его сердце готово было разорваться. Черты ее лица напряглись, влажные губы слегка приоткрылись, завитки волос шевелил легкий ветерок… Нет, он не должен давать волю сердцу.

— Скажи мне, — спросил Джеймс, — почему ты сомневаешься в моем искреннем восхищении.

Вздох поднял ее груди, и молодой человек услышал:

— Потому что я дылда и тупица, капризная до бесконечности.

Тут он по-настоящему расхохотался. Закинув голову назад, он смеялся во все горло. Когда к нему вернулось дыхание, а глаза проморгались от слез, он заметил обиженное выражение на ее лице.

— Итак, дылда, тупица и слишком капризная? Гм-м-м. Я должен покончить с этими выдумками немедленно.

— Но мои мама и папа всегда говорят, что я слишком капризна.

— Они это утверждают? Почему же?

— Потому что я хочу жить своим умом и часто делаю то, что им не понравится.

Он на минуту задумался.

— То, что им не понравится? То есть они не знают, чем ты занимаешься?

Селина глядела озадаченно:

— Иногда.

— Тогда как они могут знать, что ты капризна?

— Просто знают и все, я и на самом деле такая. — Она вздернула подбородок.

— Так вот, ты отнюдь не дылда и уж, конечно, не тупица.

— Нет, я тупая, — настаивала она, придвинувшись ближе в попытке доказать свою правоту. — И уверяю тебя, мой рост совершенно ужасен.

— Ты примерно на дюйм выше моего плеча. Я считаю, это лучший рост для женщины. — Про себя он добавил: особенно для женщины, чье тело я страстно хотел бы прижать к своему… Он взял ее лицо в ладони, как в рамку, и принялся всерьез изучать его: — Тонко изогнутые брови. Да, мне нравятся. И слегка вздернутый нос. М-м-м. Глаза, как у дикой лани, наблюдающей за какой-то прекрасной сценой. Восхитительные. А рот… Селина, твой рот — само совершенство. Можно, я поцелую тебя? По-настоящему поцелую.

Она выглядела испуганной, но тут ее внимание переключилось на его губы, и она, слегка пошевелившись, придвинулась к нему еще ближе.