Эдлай некоторое время молчал, а потом продолжил:

— Этого для тебя мало. Ты был на шаг впереди ровесников, тебе все давалось легче, чем им. И ты разленился. Теперь это изменится, Арман. Ты будешь работать в полную силу, уж я об этом позабочусь. А еще…

Эдлай схватил Армана за волосы и заставил запрокинуть голову:

— Ледяной клинок? — жарко зашипел он Арману на ухо. — Я вижу сломанного сопляка, который весь мир положил на алтарь хваленой скорби. Великий борец за справедливость? Ты был готов встать против любого, если считал, что так правильно. Сколько раз мачеху вызывали в школу? Сколько раз ты хамил учителям, считая, что они не правы. Было?

— Было, — выдохнул Арман, сдерживая просившиеся на глаза слезы боли и унижения.

Эдлай зло усмехнулся и резко толкнул голову Армана вниз, к коленям. В голове ошметками разлетелась боль, потекла по губам, подбородку теплая кровь, впитываясь в пушистый, мягкий плед. На колени упал белоснежный платок, который Арман машинально прижал к разбитому носу. Кровь перестала пачкать плед, треснуло полено в камине, подняв ворох искр, и Эдлай вдруг тихо, очень тихо спросил:

— Ради богов, почему сейчас ты стал такой тряпкой?

Арман не знал, что на это ответить. Он даже не знал, стоит ли отвечать.

— Эррэмиель мертв, — продолжал Эдлай. — Твои люди живы. Сколько еще им платить за твои ошибки? Подумай над этим.

Арман молчал, вытирая платком быстро набегавшую на верхнюю губу кровь. Молчал, когда в спальню вошел хмурый Даар. Молчал, когда телохранитель повелителя, почему-то ругаясь, забрал у него платок и заставил поднять голову.

— Хорошо, что хоть не сломал, — пробурчал он, осторожно ощупывая разбитый нос.

Арман усмехнулся сквозь волны боли. На него все так же тратят целительную магию, хотя целители в Кассии — это редкость, а виссавийцы заперлись в своем клане. Аж так им нужен глава северного рода?

— Я… — Арман принял наконец-то решение, и на душе почему-то сразу стало легче. — Я пойду на церемонию. И я… избавлюсь от слабости…

Стоявший в дверях опекун вздрогнул, Даар посмотрел на Армана как-то странно, со смесью сочувствия и непонятного уважения, потом перевел удивленный взгляд на Эдлая:

— Думал, он хоть немного разозлится за то, что ты его ударил.

— …я очищу свой разум от скорби… — продолжил Арман. — Я отпущу боль и верну себе душевное спокойствие. Я… предам память брата.

— Арман! — пытался одернуть его Эдлай, но Арман поднялся с кресла, сминая в ногах плед, подошел к опекуну, посмотрел на него упрямым взглядом и продолжил:

— Но раз в году, в день первого снега, я хочу быть таким, как сейчас. Раз в году… я могу побыть тряпкой, опекун?

— Да, — отвел взгляд Эдлай. — Но лишь раз в году.

— Пришлите вашего… Виреса, — выпрямился Арман. — Я хочу, чтобы он помог мне одеться. И еще, — Арман вновь повернулся к Даару:

— Ты не прав, я разозлился.

И Арман приказал упасть окутывающим его душу щитам, выпустил на волю сжигающую изнутри ярость. Эдлай побледнел от гнева, Даар улыбнулся, потрепал Армана по волосам и, проходя мимо Эдлая, бросил:

— А малыш хорошо умеет притворяться, даже меня провел. Непростой тебе достался воспитанник. Трудно с ним придется.

Арман лишь усмехнулся. Ярость подобно яркому солнцу разорвала туман боли. Впервые с тех пор, как они выехали из столицы, Арман почувствовал, что живет.