Всех присутствующих офицеров охватило глубокое смущение.

– Ну что вы, – пробормотал Клод, – я же вам ничего такого не сказал.

Однако Дешан, взбешенный выражением упрека, которое он прочел в глазах у всех, охмелевший от злобы и вина, утратил сдержанность, приличествующую за столом капитана.

– Я хочу, чтобы вы знали, – прокричал он, – те, кто других считают трусами, сами не больно-то храбрые!

Мори не шелохнулся; уголки его губ чуть дрожали.

– Я вам запрещаю так со мной разговаривать, – сказал он приглушенным голосом, но твердо.

– О! Господин начальник летного состава…

Удар кулака, от которого зазвенели стаканы, перекрыл голос Дешана. Капитан Тели стоял, охваченный таким гневом, что все потупили глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

– Довольно! – воскликнул он. – Я не потерплю этих пьяных сцен. Дешан немедленно под арест, в свою комнату, до утра. А вы, Мори, вы…

Он дождался, чтобы покалеченный вышел из комнаты, и добавил:

– Ничего, вы были правы.

Клод поднялся.

– Господин капитан, – сказал он, – позвольте мне удалиться. Я устал с дороги.

Тели не стал его удерживать. В душе он сердился на него за то, что ему пришлось наказать своего лучшего пилота.

После ужина Тели, Новий, «доктор» и Шаренсоль засели за свой ежедневный бридж; Марбо занялся пасьянсом; Бессье, которому на следующий день предстояло сложное регулирование, изучал фотографии.

Эрбийон обычно стоял за спиной капитана, обучавшего его тонкостям игры. Однако в тот вечер его внимание было рассеянным, мысли вертелись вокруг Мори.

Слишком мало времени прошло с тех пор, как он прибыл в эскадрилью, чтобы без волнения думать о пустой комнате, куда новому товарищу, изгнанному необъяснимой враждебностью, пришлось уйти, чтобы скрыть там свою душевную боль. Он испытывал потребность прийти к нему на помощь. А не заденет ли это человека, который был старше него по возрасту и по званию? Тут его пронзило воспоминание, очень приятное и очень горькое, заставившее его решиться: воспоминание о том, как Бертье вошел в его комнату.

Он застал Клода сгорбленно сидящим на постели, его руки вяло свисали вниз. Он, должно быть, как сел, так и сидел без движения. Когда офицер-стажер вошел, он даже не пошевелился. Молодому человеку пришлось задеть чемодан, чтобы заставить его поднять голову.

Свет голой электрической лампочки, четко отражавшийся от стен и делавший их еще темнее, резал глаза. Этот свет беспощадно выставлял напоказ всего Мори, не оставив в милосердной тени ни дюйма его плоти. Его лицо обмякло от усталости.

Мори это осознал; он с видимым усилием изобразил вежливый интерес.

Эрбийон неуверенно заговорил.

– Простите, что потревожил вас, – сказал он. – Но я знаю, как неуютно чувствуешь себя сразу после приезда.

Он не знал, что вложил в эту фразу глубокую симпатию, и удивился произведенному эффекту. Мори выпрямился и, сжав руки молодого человека, воскликнул:

– Насколько легче мне стало от ваших слов, мой мальчик, насколько легче!

Офицер-стажер не нашелся, что ответить. Казалось, у этого человека в душе саднила тайная рана и любое неосторожное слово могло ее разбередить.

Клод стал ходить по комнате, его движения были резкими, как у разладившегося механизма, они выдавали молодому человеку все недостатки тела. Было очевидно, что он хочет взять себя в руки, завязать спокойную беседу, но это ему не удавалось. Наконец, повернувшись спиной, он спросил, так и не сумев совладать с дрожанием в голосе:

– Что я им всем сделал?

– Да ничего.