– Ладно, – продолжил Моррисон, – пусть Майк работает.

– Это слишком рискованно, – сказал я. – Это может рикошетом ударить по всем нам. Это чертовски глупо. Нам этого не нужно.

Моррисон задумался. Фотографии его дебильных сыновей смотрели на него из рамочек – два чистых улыбающихся лица. Если бы у него было два нормальных сына, был бы он сейчас именно таким? Я понял, что он уверен: нужный листок бумаги может сказать нам, какую именно информацию группа переговорщиков «Ф.‑С.» передает своим боссам. А если Саманта что‑нибудь вытянет из Вальдхаузена, то у нас появится возможность проверить правдивость того, что он будет ей говорить.

– Сколько вам нужно, чтобы все наладить? – спросил Моррисон.

– Несколько дней, – ответил Ди Франческо.

Моррисон многозначительно посмотрел на Шевески и кивнул:

– Мы с вами уже обсудили оплату, так что на этом пока все. Мы будем держать связь, и вы будете ежедневно докладывать Джеку, что у вас для нас есть.

У лифтов Ди Франческо спросил меня, где мужской туалет.

– Я вас провожу, – предложил я, оставив Шевески у столика дежурной. В туалете я спросил: – Послушайте, вы можете дать мне ваш собственный номер телефона?

Он записал его на визитке, которую мне дал Шевески.

– А какая у вас квалификация?

Он задумался, вяло разглаживая свою бороду.

– В прошлом месяце меня отпустили до апелляционных слушаний после осуждения в федеральном суде за взлом компьютерной сети. Преступление средней тяжести.

– А кто этот Шевески?

Он рывком ослабил галстук.

– А, просто тип, который находит мне работу.

Он рассмеялся, глядя в зеркало. Он довольно давно не чистил зубы. Когда мы вернулись, Шевески нервно ковырял панель из красного дерева вокруг дверей лифта. Я улыбнулся ему:

– Мы свяжемся с вами.

Я вернулся в кабинет Моррисона.

– Знаю, что ты собираешься сказать, Джек! – воскликнул он. – Но можешь не трудиться. Если сделка пройдет раньше, чем они заметят слежку, тогда это в худшем случае будет внутренним разбирательством. А если нет – это будет мелкий иск, который мы урегулируем, не доводя дела до судебных слушаний.

Я вынужден был ему возразить:

– Хотите знать мое мнение? Хотя, конечно, не хотите. Это полная хрень. Лучшие юристы и банкиры Нью‑Йорка с ног сбиваются, стараясь отработать деньги, которые мы им платим, у нас целый этаж исследовательских отделов. Нам не нужна эта дерьмовая мишура.

– Может понадобиться. Это может нам помочь.

– И ради этого стоит рисковать? Если каким‑то образом об этом узнают и обнародуют? Корпорация будет публично опозорена. Федеральное расследование, шумиха в прессе здесь и за границей. Писаки оппозиции будут читать морали до бесконечности. Другие компании, с которыми мы вели дела, начнут проверять, не нарушалась ли тайна их связи. Держатели акций пойдут в наступление. Комиссия по ценным бумагам моментально начнет расследование. Цены на акции рухнут. Все, кто будет уличен в краже факсов «Ф.‑С.», больше работать не смогут.

Я не стал добавлять, что обычно всю вину сваливают на исполнителей вроде меня. Моррисон защищен. У него железный контракт. Его могут уволить, он может изнасиловать десятилетнего мальчика в прямом эфире – и все равно Корпорация должна будет платить ему по два миллиона долларов в год, пока ему не исполнится девяносто. А я – просто тип в деловом костюме.

– Это неправильно, – сказал я.

Указательным пальцем здоровой руки Моррисон чертил на крышке стола невидимые клеточки.

– Ты знаешь, что биржевые маклеры говорят, когда пытаются заставить старушек обменять их надежные сберегательные облигации на акции новых компаний? – спросил он.