Граги взгромоздился на крышу, скинул пару охапок снега и, рассмеявшись, убежал прочь.

– Ха! – прокричал он, прячась за трубу. – Ха! Злобный!

– Исчезни! – завопил Кэвин, но засада была раскрыта и битва проиграна.

Посмотрев, Нэаль отвернулся, но шум сражения и еще какие‑то звуки продолжали долетать до него. Он обернулся, чтобы убедиться, что не ослышался, и глаза подтвердили ему, что это было именно то, что он слышал. Довольный, Нэаль двинулся но своим делам.

III. Арфист

И снова пришло время сбора урожая. Серпы мелькали взад и вперед, оставляя за собой стерню. А к утру снопы были уже аккуратно связаны и стояли рядами; так что Граги спал весь день напролет и уплетал предложенную пищу за обе щеки. В этот год на хутор пришли две лани, прилетел только что оперившийся сокол, выпь, забрели трое лисят и отощавщая, раненная стрелой пегая кобыла – вот таких беглецов собрал у себя хутор. К осени сокол улетел, да и выпь тоже; лисята уже перестали играть у крыльца и уходили к самым границам хутора, следуя путем возмужавшего волчонка; а кобыла подружилась с пони, растолстела и залоснилась на сочной траве и зерне. Дети обожали ее и вешали ей на шею венки, которые она чаще всего норовила сбросить и съесть: она ела и ела и начала уже резвиться по утрам, словно наступила заря мирозданья и ни о какой войне никто и не слыхивал.

«Вот и еще одна душа излечилась от безумия», – думал Нэаль. Он полюбил эту кобылу за ее мужество, временами он ездил на ней без седла и поводьев, позволяя скакать, куда ей захочется по полям и холмам. Ему нравилось снова ощущать себя наездником, а кобыла задирала хвост и то и дело ржала от радости, несясь куда ее душа желала – от богатых пастбищ к прохладному ручью, от ручья – в холмы на солнцепек или снова домой в конюшню к яслям с зерном. «Банен» – он называл ее – его прекрасная любимица. Ей нравилось возить его и детей, и Граги, который нашептывал ей слова, которые понимают лошади. Иногда она соглашалась, чтобы ее взнуздали, и тогда на ней ездил Кэвин под настроение, и другие, но это случалось редко и получалось не так хорошо, потому что, как утверждал Кэвин, у нее была лишь одна любовь, и никто другой не мог завоевать ее симпатий.

Так что этот год оказался к Нэалю еще добрее, чем предыдущий. Однако с гостями еще было не закончено.

Этот последний пришел с песнями, сияя, словно медный таз, он спустился с пыльной каемки поля по тропе, протоптанной скотом, юнак, бродяга с мешком за плечами, посохом в руке и безоружный, если не считать кинжала. Волосы у него выгорели до белизны и, когда он шел, развевались по плечам от дуновений ветерка. Он пел:

Хэй, дуют ветра,

Хо, листва умирает,

Месяц месяц сменяет,

Скоро придет зима.

Нэаль первым заметил его. Он чинил изгородь вместе с Барком, Кэвином, Лонном и Скагой.

– Смотрите, – сказал Кэвин, и все посмотрели, а потом перевели взгляд на Барка. Барк бросил работу и подбоченившись устремил взор на юношу, весело спускавшегося с холма – казалось, Барка это совершенно не удивило.

– Вот еще один идет сам не зная куда, – сказал Нэаль. В глубине души он чувствовал мелочное раздражение, что на хутор находит дорогу кто‑то менее отчаявшийся, чем он сам, не столь израненный, как Кэвин, и не так оголодавший, как Банен или прилетевший сокол. То, что сюда можно было забрести случайно, просто так, разрушало все его представления о мире. Но потом он понял, что это низкие мысли, и в третий раз устыдился себя.

– Верно, кто‑нибудь из эльфийского народа, – встревоженно сказал Лонн.

– Нет, – ответил Барк. – Он не из них. За спиной у него арфа и поет он несказанно хорошо, но к колдовскому миру он не имеет отношения.