Она уже понимала, что этот человек, посланник русской царицы во Франкфурте, прибыл неспроста. Он приехал за ней и Фрик.

Наконец то кончился этот тягостный для всех обед, за которым не столько пили и ели, сколько говорили слишком много льстивых и возвышенных слов, предметами обсуждения были вопросы высокой политики, а Луиза прислушивалась только к своему сердцу.

Мрачные предчувствия томили её.

Вместе с сёстрами она чинно вышла из за стола, но едва сошла с крыльца, как убежала в сад, в одну из старых, полуразрушенных беседок и залилась горючими слезами. Там и нашли её близнецы и Фрик. Не говоря ни слова, сестры прижались друг к другу, и сколько же ручьёв слёз пролилось потом, сколько шёпотом сказанных слов было произнесено!

Как они горевали, словно перед расставанием навсегда!

Наплакавшись, иссушив все слёзы горячими словами о любви и вечной памяти, сестры вышли из беседки и приняли вполне благопристойный вид, потому что гости разбрелись по саду и парку, и на каждом шагу попадался то один, то другой, и каждому надо было сделать книксен , сказать вежливое слово.

Один из гостей проходил мимо всей четвёрки сестёр. Как будто нарочно остановился он возле девочек, а заметив покрасневшие глаза Луизы, решил, что от смеха у неё выступили слёзы.

– Желаю, чтобы все дни вашей жизни, – размягчившись, сказал он, – прошли бы так, как день сегодняшний...

В ужасе прошептала Луиза про себя: «Упаси меня, Боже, ещё от одного такого дня...»

А казалось бы, все четыре девочки играли, бегали, резвились. Принял же гость всё наоборот, пожелал слёз и горя...

Они вернулись в дом, обошли все комнаты. Везде было пусто, и только за дверью старинного дедушкиного кабинета слышались голоса.

И снова не выдержала Луиза – поняла, что за этой дверью, здесь и сейчас, решается её судьба.

«Боже, – молилась она, – спаси и сохрани меня от этой страшной России, спаси, сохрани...»

Прошло ещё несколько месяцев, и мать объявила им с Фрик, что они едут в Россию, едут одни, без отца и матери, а сопровождать их будут статс дама великой императрицы и её камергер...

Глава вторая 

Портрет дурлахской принцессы Луизы наделал много шума в императорском дворце. Сама Екатерина Великая, сидя за своим рабочим столиком, изготовленным в виде боба, долго разглядывала его, приглашала полюбоваться то одного, то другого из своих придворных.

– Погляди, милый друг, – сказала она вошедшему Платону Зубову, сиявшему золотом расшитого генеральского мундира, – хороша ли принцесса или мой старый глаз уже не отличает красоты от уродства?

Платон Зубов с важным видом подошёл к плечу Екатерины, взглянул поверх её высокой причёски, уже припудренной и готовой к вечернему балу, и замер. На портрете была богиня – иначе и не назовёшь. Лёгкая, воздушная, словно бы неземная её красота была передана нежными красками. И терялись в этих лёгких, воздушных чертах все недостатки портрета, над которым так горько рыдала Луиза: и тонкие руки, странно сложенные под ещё не развившейся грудью, и непомерной длины шейка, выступавшая из облака газового шарфа, и крохотный медальон, стягивающий его.

– Она прекрасна, – тихонько сказал Зубов, – образец чистой, возвышенной красоты.

– Нам, Платоша, не надо чистой, возвышенной красоты, нам нужна земная, твёрдая плоть, чтобы могла продолжение династии сделать...

– Но чудесная кожа, божественный цвет лица обещают крепость здоровья, а глаза, немного печальные, сулят и нежность, и кротость, и верность...

– Вот вот, нам и надо покорности... Художник, конечно, худой, да передал её черты вроде и хорошо. За такие деньги мог бы и получше нарисовать, – недовольно поджала старческие, уже сморщенные губы Екатерина.