Гретхен, молоденькая и услужливая немочка, горничная Луизы и Фридерики, едва сдерживала смех, искоса кидала весёлые взгляды на пышную мадам Шувалову и слегка улыбалась розовыми полными губами.

Скоро и Фридерика присоединилась к ней, обе они следили глазами за мадам, мигали друг другу и бесшумно хохотали, едва лишь Шувалова задрёмывала и всхрапывала, как застоявшийся конь.

Луизе было не до их смешливой наблюдательности, она то и дело подносила к глазам крохотный батистовый платочек, но не отирала глаз, помня наставление матери – лучше удержать слёзы или дать им скатиться по щекам, чем тереть глаза: покрасневшие, они выдадут состояние души.

Изо всех сил старалась она справиться с этими непрерывно появляющимися слезами. И откуда только берутся они и почему всё время накатываются и накатываются на глаза? Она досадливо встряхивала головой, смигивала, а то и просто прикрывала веки, а слёзы всё текли и текли.

Так сквозь пелену слёз Луиза взглядывала в окошко, не улавливала разницы в окрестностях, видела лишь буйную растительность конца лета, квадраты созревших злаков, свежую зелень скошенных лугов.

Ничто не было ей интересно...

Ночлеги господин Стрепетов устраивал очень несложно: в доме, заранее оповещённом о прибытии высоких гостей, освобождалось несколько комнат, русские пуховики принимали в своё лоно худенькие тела девочек, а круглые столы с неудобными высокими стульями манили красотой изысканных яств.

Везде, по всей Европе, были у русских свои дома, свои пристанища, и Стрепетов неизменно объезжал крупные города, свято исполняя наставления императрицы – избегать больших приёмов, останавливаться где нибудь инкогнито, не напоминать никому, что в Петербург везут невесту для двора.

Даже в Берлине принимал их не король Фридрих, который в бытность Екатерины невестой усаживал её за свой стол. И здесь дело ограничилось домом посланника, где всё было просто и нисколько не подходило для гостей высокого ранга.

Рядом с комнатой девочек всегда спала мадам Шувалова, наверное, и пушки не могли бы её разбудить. Храп её отдавался в ушах Луизы, она пыталась закрывать дверь в смежную комнату, чтобы не слышать этого храпа, но после одной такой попытки оставила свои усилия: мадам Шувалова сделала ей внушение, предупредив, что закрытие двери беспокоит её, не совместимо с этикетом и ни в коем случае не может быть допущено.

Луиза не призналась, что храп будит девочек среди ночи и они ворочаются без сна лучшую её половину, слушая рулады и всхлипы мадам. Она не решилась: стыдливость не позволила ей прямо в глаза сказать об этом мадам Шуваловой. Она только кивнула головой, соглашаясь, а дневная усталость, вызванная многовёрстными переездами, позволяла ей засыпать под храп пышной статс дамы...

Они ехали больше месяца – из самого сердца Европы на самый её север.

Стрепетов гнал и гнал своих лошадей, не обращая внимания на то, что усталость уже покрыла тёмными тенями окружья глаз принцесс, не останавливаясь на отдых ни под каким видом, и лишь спускающийся сумрак вечера заставлял его добираться до назначенной остановки.

Он укладывался точно в график, расписанный ему графом Румянцевым, и чётко выполнял все предписания, невзирая на побледневшие и вытянувшиеся лица баденских принцесс.

Даже шумливая и сварливая Шувалова не раз ехидно высказывала ему своё неодобрение:

– Не считаете ли вы, господин камергер, что мы можем привезти вместо принцесс только их кости?

Но Стрепетов с презрением косился на мадам, ничего не отвечал на её ехидные упрёки и недовольство и снова гнал и гнал своих слуг, строго наказывая за малейшую невинную остановку.

Лишь проехав уже половину пути, Луиза словно бы очнулась.

Теперь она пристально вглядывалась в узенькое окошко, стараясь понять, что изменилось в нём, но видела всё те же поля и луга, тёмные леса. Только листва на деревьях давно пожелтела, всё чаще встречались золотые берёзы с белыми стволами, леса раскрасились багрянцем, а крестьянские избы по сторонам дороги принимали всё более и более бедный вид.