|
Она подбадривала его и утешала, но ничто не могло заменить ему свежести и молодости Жанны, смеха малышей. Впрочем, и Александрина через несколько недель, сославшись на то, что плохо переносит сырую и холодную английскую погоду, вернулась в Париж. Предстояла одинокая и унылая зима. Золя пишет своей дочке Денизе: «Говорили ли вам с Жаком обезьяны в Ботаническом саду, что ленивые и лживые дети становятся такими же безобразными, как они? Ты ведь знаешь, что обезьяны – это мальчики и девочки, которые в своей стране бездельничали и обманывали. И тогда их посадили в клетки и отправили к нам. Скоро я вернусь и расцелую вас от всей души, особенно если мама вами довольна». И Жанне: «Ты знаешь, что мне легко смириться с тем, чтобы вести монашескую жизнь. Только бы я мог спокойно работать и мирно жить в каком-нибудь уголке, ни удовольствий, ни развлечений я не требую. На самом деле я страдаю только из-за вашего отсутствия, были бы вы здесь, я бы мог терпеливо ждать годы».
Теперь он живет в «Королевской гостинице» в Верхнем Норвуде: две комнаты окнами в сад. Парень, прислуживающий ему, не говорит по-французски. Золя с грехом пополам выучил несколько английских слов, но ему трудно объясняться. Он перечитывает «Красное и черное» Стендаля, пишет «Плодородие», выискивает в британских газетах новости из Франции, занимается фотографией и отчаянно скучает. Изредка его в этом убежище навещают друзья: Фаскель, Октав Мирбо, Лабори… В конце года опять приезжала Александрина, следующей весной – Жанна… Но когда гости уезжают, он снова начинает тосковать. Терпение его истощилось. Следствие, начатое с целью пересмотра дела, затягивается, правосудие увязает в бумагах. Эстергази поначалу признается в том, что был автором той самой записки, потом отказывается от своих показаний. Золя хочет вернуться во Францию, не дожидаясь, чтобы суд отменил решение 1894 года, по которому был осужден Дрейфус. Лабори и Клемансо его от этого отговаривают, и он неохотно уступает, согласившись с их аргументами. «Мое душевное состояние таково, что я устал от покоя и безопасности, – пишет он Лабори. – Вы и представить себе не можете, с какой тоской я каждое утро раскрываю газеты. Мне кажется, что я уже ни на что не годен, что все равно что умер, а другие тем временем сражаются. И так будет продолжаться еще не один месяц, вдали от всех, кого я люблю, вдали от всего, к чему я привык умом и сердцем… Победа теперь представляется мне несомненной, но я убежден в том, что до последней минуты эти негодяи будут делать все, чтобы помешать правосудию… Вы еще увидите, накануне оправдания Дрейфуса они предпримут какую-нибудь бессмысленную и чудовищную попытку. Ах, бедная наша страна! Именно о ней я неизменно думаю с беспокойством. Какие развалины останутся после нашей победы, и сможем ли мы когда-нибудь заново выстроить дом из всех этих сгнивших обломков?.. Я смотрю на себя как на умершего, потому что я так надолго выброшен из моей страны, я вдали и безмолвствую. Но я, в конце концов, могу работать, и это служит мне единственным утешением». И жене Октава Мирбо: «Энергичный и страстный человек вроде меня не создан для изгнания, смирения и молчания. Вы совершенно верно поняли, меня мучает то, что я здесь укрылся в чрезмерном покое и безопасности, когда другие сражаются. Бывают такие дни, когда мне случается слегка презирать себя, когда мне кажется, что я не исполняю свой долг… Все пишут мне, что я должен оставаться там, где нахожусь, под страхом навлечь худшие несчастья». Он мечется по своей комнате, кружит в четырех стенах, словно привязан к колышку. Тюрьма без решеток. Не с кем поговорить. Когда у него отрывается пуговица, он сам ее пришивает, «без наперстка и очень ловко», чтобы хоть чем-то развлечься. Когда он работает, рядом с его корзиной для бумаг возится мышка. Он с умилением за ней наблюдает. Шестнадцатого февраля 1899 года президент республики Феликс Фор скончался в объятиях любовницы. |
