— Это к делу не относится, — возразил отец. — Тогда я был пьян.

— Точно, — сказал Майлз. — В том же состоянии ты и с лестницы упадешь.

Отец согласно кивнул, и не знай его Майлз как облупленного, решил бы, что Макс уступил. Но когда старик снова выдохнул дым, головы он уже не отвернул.

— Будь у меня немного баксов в кармане, я бы у тебя не просил.

Официантка на ходу подлила им кофе и тут же удалилась; очевидно, задерживаться у столика, где сидел Макс Роби, она решительно отказывалась.

— Ты слышал, что я сказал? — поинтересовался отец.

— Слышал, папа. — Майлз добавил в кофе подсластителя из пакетика. — Но ты постоянно забываешь, что я крашу Святую Кэт бесплатно.

— Но это еще не значит, — пожал плечами Макс, — что ты не можешь платить мне.

— Значит, папа. Очень даже значит.

Последнее, чего хотелось Майлзу, это в паре с отцом красить церковь. Стоило Максу увидеть отца Марка, как он начинал приставать к нему с разговорами о прижимистости католиков; Ватикан купается в деньгах, рассуждал Макс, и все священники, поскольку они работают на Ватикан, могли бы выписывать чеки не глядя. Почему церковь, заначив столько миллионов, не способна заплатить двум бедным малярам в Эмпайр Фоллз, штат Мэн, требовал он объяснений от отца Марка. Но вопрос, скорее, был риторическим. Выждав секунды две, он сам объяснял отцу Марку, как церковь хитро устраивает свои финансовые делишки. Каждый день, утверждал Макс, вы берете деньги у людей, которые по неведению или глупости отдают их вам, а потом эти деньги вы кладете в банк на краю света, где никто из Эмпайр Фоллз, штат Мэн, не станет их искать и уж тем более не найдет. Если попросить вас вернуть хотя бы часть, — скажем, чтобы покрасить вашу чертову церковь, — вы ответите, что денег у вас нет и вы такие же бедные, как и просители, и что вы передали эти деньги епископу, а он кардиналу, а тот папе. «В моей следующей жизни, — подытоживал Макс, — знаете, кем я хочу быть? Папой. И буду поступать так же, как и он сейчас. Приберу к рукам эти проклятые деньги». Майлз оставался безмолвным зрителем этих сцен, потому что вмешиваться ему совершенно не хотелось.

— Если б ты заплатил мне за работу, — продолжил Макс, прибегая к риторике куда более утонченной, чем можно было ожидать от человека с едой в бороде, — я бы не чувствовал себя настолько никчемным. Ведь нет такого закона, который предписывает пожилым людям быть ни на что не годными. Заплати мне, и я себя хоть немного, но зауважаю.

Настал черед Майлза кивать и улыбаться в знак согласия:

— Самоуважение, папа? Этот поезд давно ушел, и не ты ли махал ему вслед.

Макс осклабился, затем медленно помешал кофе, вынул ложку и нацелил ее на сына, парочка кофейных капель осела на груди Майлза.

— Ты пытаешься меня обидеть, — тоном бывалого человека сказал отец, — но у тебя не получится.

— Кроме того, папа, — Майлз потер влажной салфеткой кофейные пятна на одежде, — когда тебе захочется инъекции самоуважения, ты в любой момент можешь прийти в наш ресторан и помыть посуду.

— Так вот какие у тебя представления о человеческом достоинстве? Запереть старика в комнатенке без окон, чтобы он там часами мыл посуду за минимальную оплату? Половина которой отойдет госчиновникам?

Что рано или поздно Максу придется сделать, когда он совсем обнищает. Майлз надеялся, что до этого дойдет не скоро, поскольку отец был работником безответственным и вздорным. По мнению Макса, тарелка, вынутая из «Хобарт», чиста по определению, и неважно, что к ней присох яичный желток.