— Мать моя… — вымолвил Присяд. — Отличный результат, Маккабрей. Теперь я вижу — в акварелях вы смыслите.

— Трудно удержаться и не блеснуть, — застенчиво отозвался я. — Дело в сноровке вообще-то.

— Учтите, Эдриджа мне продали как Гёртина.

— Так обычно и бывает, — просто ответил я.

— Ну ладно, слушайте — что бы вы мне дали за всю эту кучу?

Торговцу надо привыкать к такому. Раньше я то и дело обижался — пока не познал ценность денег.

— Две тысячи и двести пятьдесят, — сказал я, по-прежнему не отводя от него прямого взора.

Он поразился:

— Фунтов?

— Гиней, — ответил я. — Естественно.

— Господи благослови мою душу. Я перестал покупать много лет назад, когда закрылась старая добрая «Галерея Уокера».  Я знал, что цены выросли, но…

— Цены вот на эти упадут, если вы не уберете их из солнечной комнаты. Им уже хватит выгорать, больше они не вынесут.

Через десять минут он дрожащими пальцами принял от меня чек. Я оставил ему Николсона в обмен на Алберта Гудвина,  который висел у него в гардеробной. Наружная дверь его кабинета приоткрылась на щелочку и вновь закрылась с почтительным щелчком. Присяд виновато вздрогнул и посмотрел на часы. Половина пятого — он опоздает на поезд. Как и его прекрасные юноши, если он себя не пришпорит.

— Повторяйте за мной, — деловито сказал он. — Я, Чарли Страффорд Ван Клееф Маккабрей, истинный и верный слуга Её Британского Величества, торжественно клянусь…

Я воззрился на парнягу: он что — сомневается в моей чековой книжке?

— Ну же, — сказал он. — Излагайте, старина.

Я изложил — строку за строкой: поклялся служить преданным посланником Её Величества как в её владениях, так и за их пределами, невзирая на, до сего времени и впредь, что бы там ни было и помоги мне господь. После чего Присяд вручил мне ювелирную шкатулочку с серебряным пёсиком алкоголичной наружности, документ, начинавшийся фразой «Мы, Барбара Касл,  настоящим запрашиваем и требуем», и красную кожаную папку с золотым тиснением «Сент-Джеймсский Двор». Я подписывался, пока у меня не заболела рука.

— Не знаю, в чём тут дело, и знать не желаю, — повторял Присяд, пока я расписывался. Я уважил его пожелания.

Юноши переместили наружу мою персону, злобно взирая на меня за то, что пришлось опаздывать на поезда. Существа с устоявшимися привычками, в чём их винить. Сам бы я такой жизни не выдержал.

Мартленд запарковался на двойной желтой линии снаружи — он потрясал регалиями своего чина перед сворой инспекторов дорожного движения; ещё миг — и он велит им пойти постричься. Сердито махнув мне, чтобы я садился в его кошмарный плетёный «мини», он отвёз меня в американское посольство, где какой-то скучающий рохля заляпал мои новые бумаги печатями Государственного департамента и пожелал «оччень, оч-чень удаччного виззита в СШ нашей А». Затем — назад, в квартиру, где я дал Мартленду выпить, а он в обмен вручил мне бумажник, набитый авиабилетами, грузовыми ваучерами и тому подобным, а кроме того — отпечатанный листок с расписаниями, фамилиями и процедурами. (Чудовищная ахинея, эта последняя часть.) Мартленд отмалчивался, дулся — что-то его тяготило. Сказал, что прошлой ночью меня поставил на уши не он и ему глубоко плевать, кто это сделал. С другой стороны, его это не особенно удивило — скорее он досадовал. Я подозревал, что он и сам начинает подозревать: та запутанная сеть, что мы плетем, запутала и наши кальсоны. Как и я, он уже толком не понимал, кто тут кем манипулирует.

— Чарли, — веско вымолвил он, возложив ладонь на дверную ручку, — если вы случайно водите меня за нос с этой картиной Гойи или столь же случайно подведёте меня с этим делом Крампфа, мне придется вас прикончить — вы это понимаете, я надеюсь? Вообще-то мне, возможно, и так придётся это сделать.