Я снова перевёл взор на статуи. Там имелась отличная копия Венеры Каллипиги,  на чьих прохладных мраморных ягодицах взор мой задержался с благодарностью. Решив больше не суетиться, я настолько в этом преуспел, что мои натёртые солнцем веки начали никнуть сами собой.

— Вас мучает жажда? — спросила вдруг эта древняя дама.

— Э…? О, ну, э-э…

— Тогда почему вы не позвоните служанке?

Ей, суке старой, чёртовски хорошо было известно, почему я не звоню служанке. Но в конечном итоге я позвонил, и возникла статная девка в одной из таких блузочек — ну, знаете, на шнурочке, на вытяжном тросе — с высоким стаканом чего-то вкусного.

Прежде чем сделать первый глоток, я вежливо поклонился графине. Это тоже оказалось ошибкой — она одарила меня взором василиска, будто я произнёс: «Вздрогнем, дорогуша».

Тут мне пришло в голову представиться, и я представился; это породило локальную оттепель. Явно это следовало сделать раньше.

— Я тёща мистера Крампфа, — ни с того ни с сего сказала она, и безжизненный голос вкупе с бесстрастным лицом лучше прочего передал всё её презрение к людям, носящим фамилию Крампф. Да вообще-то и к тем, кто носит фамилию Маккабрей.

— Вот как, — произнёс я лишь с лёгким намёком на вежливый скептицизм в голосе.

Какое-то время ничего не происходило, помимо того, что я опорожнил высокий стакан чего-то вкусного и собрал в кулак всё своё мужество, чтобы позвонить и попросить добавки. Старуха уже записала меня в отребье человечества; с таким же успехом может считать меня пьянчугой.

Позднее в патио прокрался босоногий пеон и побурчал ей что-то на грубом испанском, после чего укрался куда-то снова. Через некоторое время старуха произнесла:

— Уже вернулась моя дочь и желает вас видеть, — и беспрекословно прикрыла пергаментные веки. Меня выставили. Покидая патио, я отчётливо услышал её голос: — У вас будет время совокупиться с ней разок до ужина, если не будете тянуть резину. — Я замер, точно в спину мне выстрелили. Ч. Маккабрей не часто не способен найти нужные слова, но в тот момент слов-таки не нашлось. Не открывая глаз, старуха продолжала: — Её муж не будет возражать, ему плевать на это занятие.

Яснее не стало. Я оставил её последнюю реплику колыхаться в воздухе, а сам уполз прочь. При входе в дом меня аккуратно перехватила служанка и провела в небольшой покой на первом этаже, весь затканный гобеленами. Я утоп в великолепнейшей софе, что себе только можно вообразить, и попробовал разобраться: то ли у меня солнечный удар, то ли старуха тут — фамильная безумица.

Вас не удивит, мой проницательный читатель, что, когда гобелены раздвинулись, в комнату вступила та самая дева, которую я уже лицезрел верхом на жеребце. Я же, однако, сильно удивился, ибо когда мы с миссис Крампф в последний раз встречались — в Лондоне двумя годами ранее, — она была отвратительной старой кошёлкой в рыжем парике и весила стоунов шестнадцать.  Никто не предупредил меня, что существует модель поновее.

Вернув на место глаза, вылезшие из орбит, будто колышки для шляп в часовне, я начал было подниматься на ноги, но вышла полная чепуха: ноги у меня, знаете ли, коротковаты, а софа была глубока. Наконец выпрямившись — и довольно-таки разозлившись, — я увидел, что на лице у девушки — такая гримаса, кою иначе как Издевательской Усмешкой и не назовёшь. Легко было вообразить у неё в Жемчужных Зубах алую-алую розу.

— Если назовёте меня «амиго», — рявкнул я, — я заору.

Девушка воздела бровь, оформленную как чайкино крыло, и улыбка покинула её лицо.