Посередине возвышался Могильный холмик — голая кучка чистейшего песка, совершенно не тронутого растительностью, похожая на конус, образующийся на дне песочных часов, только что отмеривших положенную им порцию времени. В изголовье возвышался крест, сделанный из голых сучьев, на которых все еще болтались совершенно высохшие остатки коры. Его поперечная крестовина, подвязанная веревкой, молчаливо реяла в неподвижном воздухе.

Хунилла полулежала, распростершись на могиле. Голова была низко опущена и терялась в массе длинных распущенных волос индианки; руки, протянутые к подножию креста, сжимали маленькое бронзовое распятие. Распятие, почти потерявшее форму, напоминало старинный гравированный дверной молоток, которым напрасно стучали в дверь. Хунилла не видела меня, и я, стараясь действовать бесшумно, подался назад и вернулся к дому.

Хунилла появилась, когда мы были уже готовы к отплытию. Я посмотрел ей в глаза, но не увидел слез. Весь ее облик был проникнут каким-то странным высокомерием, хотя именно оно и выражало глубокие душевные переживания. Горе испанца или индейца не допускает внешнего проявления. Чувство собственного достоинства, брошенное оземь с высот, даже на дыбе утверждает свое превосходство над земной мукой.

Маленькие шелковистые собачонки, словно пажи, стайкой окружали Хуниллу, пока она медленно спускалась к берегу. Она взяла на руки двух самых настойчивых и, лаская их, спросила, сколько мы можем захватить с собой.

Помощник капитана, командовавший шлюпкой, не был черствым человеком, но во всех своих проявлениях, которые касались разрешения различных житейских проблем вплоть до мелочей, неизменно придерживался чисто практической точки зрения.

«Мы не можем забрать всех, Хунилла, — наши запасы на исходе, а на погоду не очень-то можно положиться. Возможно, пройдет немало дней, прежде чем мы доберемся до Тумбеса. Возьми тех, что у тебя на руках, но не больше».

Она вошла в шлюпку. Гребцы уже разместились на банках, за исключением одного, который стоял наготове, чтобы оттолкнуть шлюпку, а затем прыгнуть самому. С догадливостью, присущей своему роду, собаки, казалось, поняли, что их собираются оставить одних на этом голом берегу. Шлюпка была с высокими бортами, а ее нос сильно задирался кверху, поэтому животные, инстинктивно избегая воды, сами никак не могли забраться в суденышко. Их неутомимые лапки отчаянно скребли обшивку, словно она была дверью фермерского дома и не пускала их внутрь, чтобы укрыться от непогоды. Суетливая агония тревоги. Собаки не скулили, не визжали — они просились в шлюпку почти человеческими голосами.

«Оттолкнуться от берега! Живо!» — заорал помощник. Шлюпка тяжело заскрипела по песку, закачалась, быстро отошла, развернулась и начала удаляться в море. Собачонки с громким лаем побежали вдоль кромки воды, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на уходящую шлюпку, и снова бежали вдоль берега. Если бы они превратились в человеческие существа, то и тогда едва ли смогли бы лучше выразить свое отчаяние. Весла ритмично взлетали в воздух, будто перья пары согласных крыльев. Никто не проронил ни слова. Я посмотрел на берег, потом на Хуниллу, но на ее лице не было написано ничего, кроме твердого и сумрачного спокойствия. Собаки, примостившиеся у нее на коленях, тщетно лизали ее словно окаменевшие руки. Она ни разу не обернулась и сидела совершенно неподвижно до тех пор, пока мы не завернули за выступ берега и не оставили позади это зрелище и его звуки. Хунилла, казалось, принадлежала к натурам, которые, пережив самую острую изо всех смертных болей, остаются вполне довольными тем, что отныне судьбе будет угодно обрывать одну за одной только более мелкие сердечные струны. Страдания стали для нее необходимостью, поэтому мучения других существ, ставших частицей ее души, благодаря привязанности или простой симпатии тут же отзывались болью в ее сердце.