Тэффорд был небольшой индустриальный городок с давними традициями. На его фабриках изготовлялись часы, ружья и пишущие машинки, и там требовались хорошо оплачиваемые осмотрительные квалифицированные рабочие, а не новоприбывшие пролетарии — поляки, венгры, итальянцы. Поэтому в отличие от большинства промышленных городов в нем социализмом и не пахло. Подобно Хартфорду (штат Коннектикут) или любому американскому городу, носящему название Спрингфилд, он был консервативен до такой степени, что напоминал английский кафедральный город, только без кафедрального собора. В Тэффорде презирали суфражистское движение, в особенности мэр, мистер Сноуфилд, чья жена, дама с орлиным носом, расшитая черным стеклярусом с ног до головы, была вице-президентом антисуфражистской ассоциации Огайо. Но был в Тэффорде один стойкий воин, некая вдова миссис Мэндерс, духовная сестра Секиры, неустанно боровшаяся за избирательное право, неустанно требовавшая ораторов у Клейтбернского штаба, и заткнуть ей рот было нельзя, потому что ее отец был методистским епископом Огайо и руководителем участка «Подземной железной дороги» перед войной за освобождение негров.

Вот в такой-то Тэффорд, на съедение почтенному мистеру Сноуфилду и миссис Мэндерс, Секира и послала Эмили Аллен Окет, из сострадания приставив к ней в качестве охраны Энн, Пэт, Элеонору и Мэгги О Мара. Миссис Мэндерс сняла здание Большой Оперы и обклеила I эффорд объявлениями, гласившими, что в лице мисс Эмили Аллен Окет граждане услышат «одну из величайших мыслительниц и писательниц мира». Миссис Мэндерс встретила их на вокзале в 5.18 и зорко оглядела всех пятерых, пытаясь угадать, кто же из них величайшая мыслительница и писательница. Она недовольно фыркнула, когда на платформу выпорхнула Эмили с руками и зубами наготове и заворковала:

— Я — мисс Окет, а это мои адъютанты, такие ми-' лые девушки, такое наслаждение попасть в ваш кипучий городок Среднего Запада, такой здоровый и простой после Парижа, и Лондона, и Нью-Йорка.

— Уж не знаю, велико ли наслаждение, — перебила миссис Мэндерс. — Я пробовала телеграфировать вам в поезд. Владелец Большой Оперы взял назад свое согласие. Наверно, наши противники до него добрались. Запугали его. Пробовала снять другой зал. Не вышло. Они нас зажали со всех сторон.

— А нельзя ли устроить уличный митинг где-нибудь на пустыре, миссис Мэндерс? (Я — Энн Виккерс из штаба). Мы к этому привыкли, и мисс Окет, я уверена, не будет возражать.

— Нет, признаться, я буду возражать! — жалобно протянула мисс Окет с поубавившейся, но все еще невыносимой слащавостью. — Мне кажется, что на уличном митинге в свои слова нельзя вложить всю свою убежденность. И потом выступать перед какими-то случайными, незначительными людьми!

Миссис Мэндерс (а у нее был материнский, голубино-кроткий и благочестивый вид, как у всякой вдовы священника) проскрипела:

— Вот сегодня-то вас и услышат только незначительные люди! Я знаю славный пустырь, — правда, там грязновато, но зато нет кирпичей, детям будет нечем кидаться. Конечно, мы рискуем попасть в каталажку, но просить у мэра разрешение на уличный митинг сейчас уже слишком поздно. Юридически-то его нам не требуется: пустырь — частное владение. Но здешнюю полицию это не остановит. …

Энн, Элеонора и Пэт сохраняли полную невозмутимость, словно наемные солдаты; Мэгги хихикнула. Мисс Окет словно подавилась. Затем мисс Окет улыбнулась. Но улыбка ее утратила блеск и доброжелательность, а голос ее звучал так, будто она наелась песку.

— Конечно, я сделаю все, что в моих силах. Как всегда. Но боюсь, что рукоприкладство достанется на долю этих девиц. Впрочем, для них это привычная форма выступлений!

Миссис Мэндерс всегда действовала чрезвычайно энергично. Она немедленно добилась того, что в магазине, напротив входа в Большую Оперу, повесили написанный от руки плакат:

ТЭФФОРД БОИТСЯ ЖЕНЩИН!

Нам не позволяют выступать сегодня, как было объявлено, в Большой Опере.