— Да какая разница. — Я пожал плечами.

Он разобиделся вконец:

— А ну пошел вон из моего дома!

Однако поскольку мы были у него во дворе, а не в доме, то я не двинулся с места. Гуннар не сделал попытки удалить меня с помощью грубой физической силы — значит, как я понял, он просто выделывался. Я стоял, уставившись на дурацкое надгробие с кривыми буквами «ГУНН», а он вернулся к работе. Мне показалось, что дыхание у него немного затрудненное — интересно, для него это нормально или так проявляется болезнь? Я выискал в интернете описание этой хвори. При пульмонарной моноксической системии симптомы почти не выражены, и только в самом конце губы становятся синюшными, — знаете, как бывает при купании в бассейне, принадлежащем скряге, который скорее удавится, но не потратится на подогрев. С губами у Гуннара было пока все в порядке, но он был бледен, и время от времени у него кружилась голова. Точно — симптомы. Чем дольше я об этом думал, тем стыднее мне становилось за свое поведение.

И вот тогда я, поддавшись внезапному порыву, выудил из рюкзака блокнот с ручкой и начал писать.

— Что ты делаешь? — спросил Гуннар.

— Сейчас узнаешь.

Закончив, я вырвал листок из блокнота и громко зачитал:

— Настоящим удостоверяю, что отдаю Гуннару Умляуту месяц из срока своей жизни. Подписано: Энтони Бонано. — Я вручил ему листок. — Держи. Вот теперь у тебя действительно есть заемное время — семь месяцев вместо шести. С рытьем могилы можно не торопиться.

Гуннар забрал листок, прочитал.

— Но это же ничего не значащая бумажка.

Похоже, сейчас он пустится в нудный шекспировский монолог относительно космических проблем жизни и смерти. Однако вместо этого он ткнул пальцем в мою подпись и сказал:

— Где свидетель? Законный документ должен быть заверен свидетелем.

Я ждал, когда же он расхохочется. Не дождался.

— Свидетелем?

— Да. И еще — бумага должна быть напечатана и подписана синими чернилами. Мой отец юрист, я все знаю про такие вещи.

Я не мог понять — он это серьезно или как? Обычно я точно просекаю человеческие реакции; но Гуннар, будучи шведом, так же трудно поддавался прочтению, как инструкция по сборке мебели из ИКЕА: даже когда точно знаешь, что все сделал правильно, можешь не сомневаться — где-то ты обязательно напортачил и надо все начинать сначала.

Поскольку выражение лица Гуннара оставалось самым что ни на есть серьезным, я решил высказаться торжественно-юридически:

— Обещаю рассмотреть дело со всем тщанием.

Он улыбнулся и припечатал меня пятерней по спине:

— Отлично. Тогда пошли обедать, а потом будем смотреть «Гроздья гнева».

Обед был накрыт на пятерых: одно из мест предназначалось для мистера Умляута, который, по-видимому, задерживался на работе, но должен был когда-нибудь, в конце концов, прийти. Миссис Умляут приготовила гамбургеры, хотя я ожидал чего-то более скандинавского. Я имел представление о скандинавской кухне благодаря тому, что как-то нас угораздило попасть на шведский стол в одном норвежском кафе. Там была прорва еды, включая селедку в четырнадцати тыщах вариантов. К селедке я и пальцем никогда не притронусь, однако как приятно сознавать, что на свете столько разных блюд, от которых я могу отказаться! Меня несколько разочаровало, что в меню Умляутов селедка не значилась.

Обед в тот вечер прошел вполне себе нормально — а я-то заранее настроился, что это будет та еще нервотрепка. Никто ни словом не упоминал о болезни Гуннара, и я вроде тоже не сморозил никакой глупости. Я заговорил о правильном размещении приборов на столе и о культурных предпосылках для означенного размещения. Слава богу, папа натаскал меня как следует в этом вопросе, поскольку сервировка в нашем ресторане входила в мои обязанности.