Так мы остались вдвоем. И сейчас, опрыскивая двор Умляутов ядом, я боялся, что Гуннар заговорит о смерти травы и как-то перекинется на себя, типа он сам как эти сорняки под десницей Великого Мотыжника в небесах, и прочее в том же духе.

Однако Гуннар заговорил не о себе. Он заговорил обо мне. И своей сестре.

Я как раз собирался нанести удар милосердия особенно уродливому кусту, когда Гуннар сказал:

— А знаешь, ты Кирстен реально нравишься.

Я резко развернулся к нему, оросив гербицидом его башмаки.

— Ой, извини...

Он с полным самообладанием вытер жидкость тряпкой.

— Вот уж не думал, что для тебя это новость, — продолжал он. — Особенно если вспомнить поцелуй на всю газету.

Я поежился.

— И вовсе не на всю. Только на четвертой полосе. И, вообще, это был не настоящий поцелуй, а так просто, чмок. Во всяком случае, я так думаю. — Тут я немного кривил душой. На самом деле из головы у меня не шли слова Лекси. — А что, Кирстен тебе что-то говорила?

— Ей ни к чему что-то говорить. Я свою сестру знаю. Она абы кого не целует.

Вот оно — подтверждение из уст ближайшего родственника!

— Так как — я ей нравлюсь? В смысле Нравлюсь с заглавной буквы «Н», да?

Гуннар немного поразмыслил.

— Не то чтобы с заглавной... Скорее, это больше похоже на курсив.

По мне, это было в самый раз. От заглавной буквы у меня вообще крыша бы съехала.

— И ты... ну, ты ничего, что я ей нравлюсь?

Гуннар продолжал умерщвлять траву.

— А с какой стати мне быть «чего»? Лучше уж ты, чем какой-нибудь другой недоумок, так ведь?

Я был не совсем уверен, что у него действительно нет возражений; может, он только притворяется, что его все устраивает. Помню, подобная история случилась с десятилетней сестренкой Айры, которую в день св. Валентина поцеловал на детской площадке один двенадцатилетка. Услышав об этом, ее братец собрал целую шайку, и они буквально затерроризировали пацана; теперь сестре Айры, похоже, ждать следующего поцелуя до второго пришествия.

Однако тут была иная ситуация. Во-первых, это Кирстен поцеловала меня, а не я ее. Во-вторых, она старшая сестра Гуннара, и поэтому он вряд ли считает своей задачей защищать ее.

— Ты ей нравишься, потому что ты настоящий, — пояснил Гуннар. — Бесхитростный.

Вот это новости. Конечно я настоящий! Каким же мне еще быть? Но раз Кирстен ценит во мне настоящесть, то возражать не собираюсь. Что же до бесхитростности, то чем дольше я думал, тем больше проникался мыслью, что это очень высокая оценка. Понимаете, большинство моих однокашников можно разделить на три категории: позеры, кретины и лузеры. Позеры вечно строят из себя невесть что, пока сами не забудут, кто они такие, и не превратятся в полный нуль. У кретинов мозги усыхают до размера грецкого ореха, что происходит под влиянием как наследственности, так и средств массовой информации. И, наконец, лузеры — эти в конечном итоге находят друг друга где-то в донных отложениях генофонда, но поверьте мне, зрелище это весьма неприглядное.

Тем из нас, кто не подпадает ни под одну из перечисленных категорий, приходится туго: мы вынуждены жить собственным умом, что увеличивает наши шансы попасть как в сливки общества, так и в дурку. Но, алло, — если не помучиться, ничего не получится, так ведь?

Значит, Кирстен нравятся бесхитростные парни. Проблема в том, что притвориться бесхитростным невозможно: как только ты попытаешься это сделать, то перестанешь быть бесхитростным. Вообще-то, сдается мне, бесхитростность сродни бестолковости.