— Эй, я тоже хочу посмотреть!

Хови вырывает у меня камеру — и слава богу, потому что во мне уже зародилось весьма неприятное предчувствие. Я начал задаваться вопросом: на кой я вообще сюда приперся?

— Спорим, эти парни напишут книгу о своих злоключениях? — предположил Хови. Он, похоже, не сомневался, что все висящие спасутся.

Все это время Гуннар стоял тихо, устремив глаза в небеса, и наблюдал за человеческой драмой с торжественным выражением на лице. Он почувствовал мой взгляд.

— Последние несколько месяцев я хожу смотреть на катастрофы, — говорит он мне.

— Зачем?

Гуннар пожимает плечами, но я вижу — в его словах есть какой-то скрытый смысл.

— Я нахожу их... завораживающими, — поясняет он.

Если бы это произнес кто-то другой, всякому стало бы ясно — у собеседника наклонности серийного убийцы. Но когда подобная фраза исходит от Гуннара, то она уже не кажется чем-то из ряда вон; просто воспринимается как нечто капитально скандинавское — вроде тех иностранных фильмов, в которых все отдают концы, включая и режиссера, и оператора, и половину зрителей в зале.

Гуннар печально качает головой, не спуская глаз с бедолаг наверху:

— Как все непрочно...

— Что непрочно? — спрашивает Хови. — Воздушные шары?

— Жизнь человеческая, идиот! — отвечаю. На короткий миг по лицу Гуннара прошла тень слабого намека на улыбку. Наверно, я озвучил его собственные мысли.

Толпа вдруг разражается аплодисментами, я устремляю взгляд в небо и вижу: полицейский в окне сумел поймать того, который раскачивался, и теперь счастливчика затаскивают внутрь здания. С прибывшего чуть раньше вертолета спустили трос с закрепленным на нем спасателем, в точности как это показывают в боевиках. Спасатель нацелился на «воздушного гимнаста» на трапеции. Толпа замолкает, что само по себе редчайшее явление в большом городе. Несколько напряженных минут — и спасенный исчезает в брюхе вертолета. Остается только один — тот, что, судя по виду, сохранял полное самообладание, у которого все было под контролем. И вот этот-то самый парень вдруг выпускает веревку и камнем летит вниз.

Толпа единодушно ахает.

— Ни фига ж себе! — говорит Айра, приклеившийся глазом к окуляру.

Парень падает. Он падает целую вечность. Он даже не размахивает руками, словно смирился со своей судьбой. И я внезапно обнаруживаю, что не желаю этого видеть. Резко отвожу взгляд, смотрю куда попало: на собственные ноги, на ноги других людей, на крышку люка поблизости...

Я так и не услышал, как он ударился о землю. Благодарю за это судьбу. Ну ладно, признаю — это была моя идея прийти сюда; но когда дело касается чего-то серьезного, я понимаю, что есть вещи, на которые лучше не смотреть. И тут я увидел, что Гуннар, который, по его словам, навидался уже всяких катастроф, тоже отвернулся. И не просто отвернулся — он скривился и прикрыл глаза рукой.

Ахи и охи вокруг сменились стонами отвращения к себе самим, когда люди поняли, что вместо развлечения стали свидетелями трагедии. Даже Хови с Айрой побледнели и изменились в лице.

— Пойдемте-ка отсюда, а то скоро в подземку столько народа набьется — не продохнешь, — говорю я, стараясь скрыть, насколько мне не по себе. Мне и вправду нехорошо, хоть и меньше, чем Гуннару. Тот побелел так, что, казалось, вот-вот свалится в обморок. Его даже немного зашатало. Я схватил его за плечо и помог устоять на ногах.