Шуберт был неродным племянником Жеральдины. Она тогда отправилась навестить его, так как знала, что племянник в прошлом переболел «коллекционитом» и сумел выздороветь. Таким образом она предложила им встретиться, и Шуберт появился перед Гектором со словами: «Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт». Он обладал решающим преимуществом перед Гектором, которое состояло в том, что он не менял коллекции с 1986 года. Это был человек стабильного увлечения, поглощенный страстью, граничившей с рутиной. Он служил в каком-то банке, где выплачивались приличные премиальные, что позволяло Марселю утолять свою страсть. Родители его переехали в Венесуэлу (отец стал послом, поскольку не сумел написать роман до тридцати лет) и оставили ему роскошные шестьдесят пять квадратных метров во втором округе Парижа, в нескольких минутах ходьбы от площади Биржи. В момент крушения Берлинской стены Марсель повстречал некую Лоранс, с которой они с тех пор и строили вполне стабильные отношения. Кое-кто наверняка должен помнить эту Лоранс, поскольку она была нападающей в команде по пинг-понгу и ее выступление на чемпионате мира в Токио произвело немалое впечатление; ну а кто не помнит, вскоре получит возможность с нею познакомиться. Эта пара решила обойтись без детей – выбор не хуже любого другого. Время от времени они приглашали к себе друзей, и обед всегда проходил в чрезвычайно приятной обстановке. Когда вечер особенно удавался, можно было рассчитывать на несколько шуток Шуберта, покуда в кухне шло мытье посуды.

То была явно счастливая жизнь.

Главная информация, которую сообщил Гектору Марсель, состояла в том, что, оказывается, существуют собрания анонимных коллекционеров. Происходили они по четвергам на втором этаже одного неприметного здания. Консьержка думала, что речь идет о какой-то секте, но, подмазанная должным образом, решила вообще ничего об этом не думать. Гектор внимательно слушал Марселя, впервые он столкнулся с человеком, способным его понять. В следующий же четверг он отправился вместе с ним. Гектор представился восьми присутствующим, и все они выразили ему самое искреннее сочувствие. Он поведал им о том, что вся его жизнь была лишь нелепым чередованием нелепых коллекций. Эта исповедь принесла ему облегчение, однако куда меньшее, чем рассказы других. Цель этих анонимных собраний состояла именно в том, чтобы больше не чувствовать себя в изоляции. Исцеление становилось возможным, как только человек осознавал, что и другие страдают тоже и от того же. В этом и заключалась необычность таких собраний: то, что выглядело вершиной взаимопомощи, было в действительности занятием в высшей степени эгоистическим. Там звучали весьма странные речи:

– У меня был довольно длительный период хухулофилизма, который продолжался до марта семьдесят седьмого года, когда я увлекся клавалогизмом.

– Неужели ты был клавалогистом?

– Да, мне надо было как-то обрести уверенность, уцепиться за что-нибудь.

– Это уж получше, чем луканофилия!

– Да, очень забавно!

Это был типичный образчик бесед, предшествовавших собранию. Затем все рассаживались (кроме одного, который коллекционировал моменты собственного пребывания на ногах), и Марсель вел дебаты. Все говорили по очереди, и наибольшее внимание уделялось тем, у кого в истекшую неделю случился срыв. Это было так мило. По поводу Гектора все согласно считали, что он оправится быстро. Он был молод, и болезнь удалось распознать вовремя. Что же касается прочих, и тут мы имеем в виду прежде всего Жана, совершенно помешанного на миниатюрных паровозиках и зажигалках, то тут уж поделать было практически нечего, и на собраниях он напоминал неизлечимого тяжелобольного, который ищет скорой и легкой смерти. И еще там были два поляка, которые зациклились на коллекционировании появлений двух поляков в романах.