|
.»… Все стёкла выставил – на пальце ни одной царрапины… хитро, брат… а ты… пьян».
В этом был Есенин. Если бы в день первой встречи в «Бродячей собаке» он показывал червонцы и рвал белую бумагу, я бы знал, что не так страшны и упавшие веки, и похожая на крем пена на губах, и безучастное ломкое тело.
60
Предугаданная грусть наших «Прощание» стала явственна и правдонастояща. Сначала разбрелись литературные пути. Есенин ещё печатался в имажинистской «Гостинице для путешествующих в прекрасное», но поглядывал уже в сторону «мужиковствующих». Подолгу сидел он с Орошиным, Клычковым, Ширяевцем в подвальной комнатке «Стойла Пегаса». Ссорились, кричали, пили. Есенин желал вожаковать. В затеваемом журнале «Россияне» требовал: – Диктатуры! Орешин злостно и мрачно показывал ему шиш. Клычков скалил глаза и ненавидел многопудовым завистливым чувством. Есенин уехал в Петербург и привёз оттуда Николая Клюева . Клюев раскрывал пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову, троекратно лобызал в губы, называл Есенина Серёженькой и даже меня ласково гладил по колену, приговаривая: – Олень! олень! Вздыхал об олонецкой избе и до закрытия, до четвёртого часа ночи, каждодневно сидел в «Стойле Пегаса», среди визжащих фокстроты скрипок и красногубой, пустосердечной и площадноречивой толпы, отрыгивающей винным духом, пудрой «Леда» и мутными тверско бульварными страстишками. Мне нравился Клюев. И то, что он пришёл путями господними в «Стойло Пегаса», и то, что он творил крестное знамение над жидким моссельпромовским пивом и вобельным хвостиком, и то, что он ради мистического ряжения и великой фальши, которую зовём мы искусством, одел терновый венец и встал с протянутой ладонью среди нищих на соборной паперти, с сердцем циничным и кощунственным, холодным к любви и вере. Есенин к Клюеву был ласков и льстив. Рассказывал о «Россиянах», обмозговывал, как из «старшого брата» вытесать подпорочку для своей «диктатуры», как «Миколаем» смирить Клычкова с Орешиным. А Клюев вздыхал: – Вот, Серёженька, в лапоточки скоро обуюсь… последние щиблетишки, Серёженька, развалились! Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги. А вечером в «Стойле» допытывал: – Ну, как же насчёт «Россиян», Николай? – А я кумекаю – ты, Серёженька, голова… тебе красный угол. – Ты скажи им – Серёге то Клычкову и Петру, – что, мол, Есенина диктатура. – Скажу, Серёженька, скажу… Сапоги делались целую неделю. Клюев корил Есенина: – Чего Изадору то бросил… хорошая баба… богатая… вот бы мне её… плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Серёженька, из поповского сукна себе справил… – Справим, Николай, справим! Только бы вот «Россияне»… А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомочку и в ту же ночь, втихомолку, не простившись ни с кем, уехал из Москвы.
61
Вслед за литературными путями разбежалась у нас с Есениным дорога дружбы и сердца. Я только что приехал из Парижа. Сидел в кафе. Слушал унылое вытье толстой контрабасной струны. Никого народу. У барышни в белом фартучке – флюс. А вторая барышня в белом фартучке даже не потрудилась намазать губы. Чёрт знает что такое! На улице непогодь, мокрядь, жёлтый, жидкий блеск фонарей. Я подумал, что хорошо бы эту осеннюю тоску расхлестать весёлыми монпарнасскими песенками. |
