|
И в эту же ночь на Богословском несколько часов кряду сидел Есенин, ожидая нашего возвращения. Он колдыхал Кириллкину кроватку, мурлыкал детскую песенку и с засыпающей тёщей толковал о жизни, о вечности, о поэзии, дружбе и любви. Он ушёл, не дождавшись. Велел передать: – Скажите, что был… обнять, мол, и с миром… Я не спал остаток ночи. От непрошеных слёз намокла наволочка. На другой день с утра – бегал по городу и спрашивал подходящих людей о есенинском пристанище. Подходящие люди разводили руками. А под вечер, когда глотал (чтобы только глотать) холодный суп, раздался звонок, который узнал я с мига, даром что не слышал его с полутысячу, если не более, дней. Пришёл Есенин.
63
Прошло около недели. Я суматошился в погоне за рублём. Засуматошенный вернулся домой. Никритина открыла дверь: – У нас Серёжа… И встревоженно добавила: – Принёс вино… пьёт… Когда в последнее время говорили: «Есенин пьёт», слова звучали как стук костыля. Я вошёл в комнату. Ещё жёлтая муть из бутылок не перелилась в его глаза. Мы крепко поцеловались. – Тут Мартышон меня обижает… Есенин хитро прихромнул губой: – Выпить со мной не хочет… за мир наш с тобой… любовь нашу… И налил в стаканчик непенящегося шампанского. – Подожди, Сергун… сначала полопаем… Мартышка нас щами угостит с чёрной кашей… – Ешь… Есенин сдвинул брови. – А я мало теперь ем… почти ничего не ем… И залпом выпил стаканчик. – Весной умру… Брось, брось, пугаться то… говорю умру, значит – умру… Опять захитрили губы: – У меня… горловая чахотка… значит, каюк! Я стал говорить об Италии, о том, что вместе закатимся весной к тёплой Адриатике, поваляемся на горячем песке, поглотаем не эту дрянь (и убрал под стол бутылку), а чудесное, палящее, расплавленное д'аннунциевское солнце. – Нет, умру. «Умру» произносил твёрдо, решённо, с завидным спокойствием. Хотелось реветь, ругаться последними словами, корябать ногтями холодное, скользкое дерево на ручках кресла. Жидкая соль разъедала глаза. Никритина что то очень долго искала на полу, боясь поднять голову. Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую обещал он принять как новую ласку.
64
– К кому? – К Есенину. Дежурный врач выписывает мне пропуск. Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице. Большая комната. Стены окрашены мягкой, тёплой краской. С потолка светится синенький глазок электрической лампочки. Есенин сидит на кровати, обхватив колени. – Серёжа, какое у тебя хорошее лицо… волосы даже снова запушились. Очень давно я не видел у Есенина таких ясных глаз, спокойных рук, бровей и рта. Даже пооблетела серая пыль с век. Я вспомнил последнюю встречу. Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Жёлтая муть перелилась к нему в глаза. У меня в комнате, на стене, украинский ковёр с большими красными и жёлтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще ползли секунды и ещё зловещее расползались есенинские зрачки, пожирая радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А чёрные дыры зрачков – страшным, голым безумием. Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и, подавая её мне, прохрипел на ухо: – Вытри им носы! – Серёжа, это ковёр… ковёр… а это цветы… Чёрные дыры сверкнули ненавистью: – А!. |
