Мать смотрела на него с любовью и осуждением. Затем подошла, тихонько тронула волосы.

– И в кого ты уродился, уж и не знаю...

Сын ответил беспечно:

– В папашу, наверно. А то так в деда.

– В деда! – весело откликнулся старик. – В кого же ещё!

Бабушка тоже подошла, стала рядом с матерью.

– Оживел, гляди ко! Будто и не маялся в лихоманке.

– Слава тебе. Богородица, – прошелестели странницы, приютившиеся в тёмном углу. – Оживел!

Есенин ждал от матери того главного вопроса, которого побаивался, и напряжённо придумывал ответ, убедительный и веский. И неизбежный вопрос этот раздался:

– Чего же ты натворил, Серёжа! – Поражали не слова, а печаль, звучащая в них; ему хотелось тут же покаяться. – Сбежал из школы... как зайчишка какой то. И не стыдно тебе?

– Школу закрыли, мама, – сказал он с наигранной беспечностью. – Карантин!

– Зачем обманываешь? Ты никогда меня не обманывал.

Есенин заговорил резко, возбуждаясь собственной решимостью:

– Я больше не вернусь туда, там стригут наголо. На деревенских глядят свысока, драться лезут. И вообще не поеду. Не хочу учиться... в этой школе.

– Что же ты собираешься делать, сынок? Тебе уже шестнадцатый идёт.

Он не придумал ответа, потому что не знал, что же ему действительно делать сейчас. Выпалил первое, что пришло в голову:

– Буду жить в селе. Работать в поле. Женюсь... со временем.

Мать усмехнулась коротко, с горечью.

– В селе тебя не удержишь, я знаю...

Сестрёнка Катя обрадовалась:

– Не езди туда, в эти Спас Клепики, Серёжа! Там плохо. Кругом вода, ещё утонешь.

– А ты сиди и помалкивай, – сказала ей мать. – Что же мы напишем отцу, сынок?

Есенин вспомнил, как однажды в воскресенье в избе собрался совет старших – определять его судьбу. Момент был значительный и, пожалуй, даже торжественный. Из Москвы прибыл по такому случаю отец Александр Никитич . Он был тоже торжественный и тихий, тонкое, правильных черт лицо его выражало молчаливую радость и уверенность. На сына смотрел со сдержанной – себе на уме – улыбкой. Отец втайне гордился им: из всех сельских ребят сын был каким то особенным, что то носил в душе своё, неоткрытое, но что именно – отец разгадать не мог, и это лишало покоя.

Над селом неторопливой чередой плыли медлительные звуки колокола – кончилась обедня.

Отслужив обедню, пришёл на совет законоучитель – священник Смирнов  и с ним его дочь Капитолина; у отца Ивана открытый лоб, высокий и умный, – длинные пряди волос откинуты назад, – чёрные и крупные глаза горячо блестели; говорил рассудительно и отчётливо, точно читал проповедь о пользе учения: крестьянские юноши и девушки одарены от природы, но им не хватает образования.

Все чинно сидели за столом, пили чай с пирогами, вели беседу. Есенин стоял в сторонке, покорный и улыбающийся, слушал всех с интересом, но так, будто речь шла не о нём, а о ком то постороннем.

Явился дед, Фёдор Андреевич Титов, отец матери, опрятный, в чистой светлой рубахе, перетянутой в талии витым пояском с кистями на концах, борода расчёсана, приглаженные волосы маслянисто поблескивают, глаза сияют весело и задорно. Он подсел к углу стола; мать налила ему чашку чая.

«Будем учить дальше», – сказал Александр Никитич твёрдо, с решимостью.

Дед Фёдор по молодому проворно обернулся к внуку.

«Учить его надобно непременно. А то что же ему, собак гонять по селу? Пора нам своего учёного человека иметь при семье.