Проклятая грамота! Давняя, мрачная история. Весной 1571 года стотысячное скопище крымского хана Девлет-Гирея внезапно прорвалось к Москве, опередив и обойдя московских воевод, посланных Иваном Грозным, чтобы встретить врага на берегах Оки. Четырнадцатого мая, в день Вознесения, татары зажгли предместья столицы, куда успели воеводы, с десяти концов, и Москва выгорела дотла, если не считать Кремля, в коем заперлись воеводы, и некоторых каменных церквей. Царь, переждавший нашествие Девлет-Гирея в Ростове, вернулся на Москву в великом гневе и учинил розыск виновников сожжения престольного своего града. Допрашивали воевод большого полка князя Ивана Димитриевича Бельского и Михаила Яковлевича Морозова (сродника Шеина), а также воевод правой руки — князя Ивана Феодоровича Мстиславского и Ивана Васильевича Меньшого Шереметева, отца Феодора Ивановича Шереметева (так он писал свою фамилию, в отличие от своих сродников). Под пытками князь Мстиславский оговорил себя и других воевод, подписав проклятую грамоту, в коей указывал, что с товарищами своими злоумышленно навел хана на Московское государство. Отец Феодора Ивановича выкрутился. Не он ли свалил всю вину на Мстиславского? Иван Грозный грозился предать лютой смерти князя и двух других воевод, но дал себя уговорить митрополиту Кириллу и помиловал их приказав трем боярам дать поручную запись, то есть письменно поручиться за невыезд его из Московского государства с обязательством в случае его побега внести в казну 20000 рублей. С той поры проклятыми грамотами называли на Москве признания, исторгнутые под пытками.

Вот на что намекал Трубецкой — на ложные признания, вытянутые каленым железом им и его палачами из уст Шеина! Но за правдивость показаний всех государевых «изменичей» отвечает Трубецкой, а не Шереметев! Это и Царю, и всем ведомо.

Пытали Шеина с начала марта до 18 апреля — почти пятьдесят долгих дней и ночей. И вот 18 апреля собрал Царь Боярскую думу, чтобы судить бывшего главного воеводу. В воскресенье шестнадцатого было некогда — Царь и бояре праздновали в храмах и теремах вход Господень в Иерусалим и престольный праздник Тамбовской и Черниговско-Ильинской икон Божией матери в Успенском соборе митрополит читал литургию святаго Иоанна Златоустого. В Великий понедельник отмечала Москва Страстную седмицу. Царь и бояре слушали в Благовещенском литургию преждеосвященных даров — читали Евангелие от Матфея, главу XXIV. В Великий вторник надлежало помянуть преподобного Иоанна, ученика святого Григория Декаполита, святого Косму-исповедника епископа Халкидонского, преподобного Авксения, мучеников Виктора, Зотика, Зинона, Акиндина и Севериана, мученика Иоанна нового и судить царско-боярским судом раба Божия и мученика Михаила.

В сборе были все бояре, думские дворяне, дьяки. Впрочем, замечено было, что отсутствовали князь Димитрий Михайлович Пожарский — сказался больным, отлеживался в своей вотчине. Князь Иван Иванович Шуйский сидел, синебагровый от долгого запоя, пуговка его некогда крохотного носа чудовищно распухла и горела алым факелом — видно было, что не жилец он больше на этом свете, хотя протянет он еще пьяных четыре года и, уйдя в мир иной, пресечет своей кончиной славный род князей Шуйских. Князь Андрей Васильевич Хилков, с коим Шуйский и пил почти все это время под нежной опекой Трубецкого, спал сидя. Окольничий Василий Иванович Стрешнев с собачьей преданностью взирал на царственного свояка своего и гадал, прикидывая, чем вознаградит его Михаил Федорович. Уж не боярином ли пожалует — об этом он все уши прожужжал дурехе сестрице — Царице всея Руси. Дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев терялись среди более приметных лиц. Бояре сидели строго по породе и отечеству.