Ему хватало и стрельбы по мишеням, на которую старый лесник не скупился. Патроны он делал сам, и Олег с удовольствием помогал ему по вечерам — когда поужинали, все дела переделаны, а спать ещё не хочется. Мальчишка боялся, что будет скучать без аудио-видео, но скука пока что не показывалась даже когда Князь зажигал керосиновую лампу, и они усаживались около стола. Было у Олега ещё опасение — а не окажется ли он «лишним» для привыкшего жить в одиночестве старика, но Князь, казалось, наоборот — был доволен, что рядом есть кто-то, с кем можно поговорить. Запас рассказов у него был огромный, и Олег даже не всегда знал — верить или нет. Первые два или три вечера он только слушал, потом начал и сам рассказывать старому леснику про школу, про заграницу, про дом — с радостью и удивлением убеждаясь, что Князю интересно слушать и разные истории про класс, в котором учился Олег, и про здешние лесные «открытия» мальчишки, и про любимые фильмы Олега… Может быть, Князь просто соскучился по людям?
В этот — восьмой — вечер Князь рассказывал, как много было после войны волков, и как вот в это самое окно, возле которого он сидит сейчас, зимой 45-го заглянул, встав на задние лапы, Корноухий — вожак стаи, терроризировавшей две зимы подряд всю округу вплоть до окраин Фирсанова; волки не боялись людей, крали не только скот, но и собак, и маленьких детей, пока массовая облава не покончила с ними. А Корноухий ушёл.
Олег с опаской покосился на окно, представив себе, как это было: сидят люди, ужинают, и вдруг к окну из морозной ночи приближается огромная волчья морда, и свет лампы отражается в жутких глазах… Брр!
— Корноухим-то его дружок мой, Сенька Бурцев, сделал, — неторопливо говорил Князь, развешивая порох на аптекарских весах. — Вместе мы с войны вернулись, хоть он и нездешний был, а минский. Проезжали через Минск — как сейчас помню — он оперся так руками на перекладину в дверях вагона, а у самого слёзы в глазах стоят. Не город — одни развалины, безлюдье. Он и говорит: «Не могу я, дядя Антип — я ведь старше его вдвое был — на это смотреть. Едем к тебе, а то у меня душа больше пепелищ не выдерживает, навидался, хватит!» Ну и приехали. Я сюда вернулся, а он в колхозе работал. Той зимой они как раз с тамбовским начальничком одним волков били, да так хитро! Едут они на санях по лесу, а за санями — мешок с поросёнком бултыхается. Поросёнок визжит — вот и приманка. Только не трусь и бей, как выбегать начнут. Ну а тем разом как у них получилось-то — квёлый какой-то поросёнок попался, хотя начальник за него консервами платил и денег добавил — в те времена не всякий согласился бы продать за одни-то деньги, что деньги — бумага… Не завизжал, значит, а так, похрюкивал в мешке. Ну начальник и говорит — мол, сейчас я его! Подвинулся так на край саней и прикладом, прикладом. А лошадка волков почуяла. Возьми — да и рвани с места. Сенька с начальником — кубарем в снег… Лошадка-то в деревню прибежала — поросёнок цел, а сани пустые. Собрались мужики, на сани целым обозом. За мной заехали. Сеньку нашли — на дубу сидел, как ворон ощипанный, мы тряхнули, он так в руки и свалился… А от начальника того и костей не отыскали. Сенька-то после рассказывал — как выпали они из саней, он-то и говорит: «Давай скорей на дерево!» А тамбовский как ополоумел — ружьё бросил и бежать. А волки — вот они. Сенька-то его ещё отбить хотел, дурака. Жаканом из одного ствола повалил первого-то волка, стая было на него повернула. Он вторым-то жаканом и срезал ухо вожаку, а сам на дуб взлетел. Думал, они под дубом останутся — нет, круг обежали и следом за тамбовским погнали.
— Догнали? — спросил Олег, даже голос приглушив: он так и представил себе эту картину — как из фильма ужасов, только ведь было это ПО-НАСТОЯЩЕМУ!
— Догнали, — кивнул Князь. |