В Россию первый Шабутский попал в свите Станислава Понятовского, ставшего вскоре последним польским королем. Как бы там ни было, но шляхтич, с детства впитавший дух славянского единения, влюбился в России во фрейлину императрицы Екатерины Второй и перекрестился в православие, чуждое католическому польскому панству. Православие унаследовали и его потомки, верой-правдой служившие потом России. Одна ветвь рода пошла по военной, инженерной, линии, другая, к которой относился отец Мирослав, — по церковной. Были в этой ветви даже епископы, но большей частью простые священники сельских приходов. Таковыми были расстрелянный большевиками в двадцатом году дед Мирослава, настоятель прихода под Калугой, и его отец, поступивший перед Второй мировой войной диаконом в соседний приход. В составе польской Армии Людовой дошел его отец до Берлина, а после войны местные власти не позволили ему развращать души «строителей коммунизма», и предпочел он колымские лагеря отречению от веры православной. Восемь лет строил «столицу» Колымского края, пока не попал в поле зрения хрущевской комиссии по реабилитации. Но дышать воздухом свободы застуженными на лютых магаданских морозах легкими ему пришлось всего с полгода. Упокоился он на тихом сельском кладбище бывшего своего прихода, под тремя белоствольными березами. А еще через полгода упокоилась с ним и матушка-попадья, оставив малого Влодзимежа круглым сиротой.

В том селе под Калугой, где еще теплилась в людях память о его расстрелянном деде, пригрел Влодзимежа настоятель церкви и как мог воспитал его. Окончив сельскую школу с золотой медалью, поступил юный Влодзимеж на философский факультет МГУ и стал с упорством грызть «науку наук». Платон, Аристотель, Авиценна, Фрэнсис Бэкон и Адам Смит давались ему легко, но, дойдя до философии марксистско-ленинской, он вконец запутался и стал задавать преподавателям «провокационные» вопросы. Вот тогда-то впервые и попал он в поле зрения «конторы Никанора». Капитан по фамилии Походин покопался в биографиях его родственников и без долгого промывания мозгов предложил «философу» Шабутскому быть стукачом на факультете. Влодзимеж «продинамил» капитана и под благовидным предлогом был отчислен из МГУ. Потом была армия…

К своему удивлению, служить он попал в погранвойска, на китайскую границу. Так уж случилось — именно на участке его заставы был крохотный островок Даманский. И когда полезли на него, как саранча, китайцы, пришлось пану Влодзимежу окреститься еще и в кровавой купели. За те яростные, оглашенные бои представлен он был командованием к высокому ордену. Получить, однако, орден помешали биографии родственников и основательно подмоченная в МГУ уже своя биография. Провалявшись с полгода в госпиталях и кое-как залечив простреленную в ночной атаке селезенку, подался Влодзимеж на проторенный предками путь, в Московскую духовную семинарию, что в Троице-Сергиевой лавре.

В семинарии режим был похлеще казарменного. И наряды вне очереди, и за прегрешения молитвы до исступления. К тому же в двадцать пять плоть бунтует — спасу нет, а без увольнительной не отлучиться в город… Семинаристы почему-то тогда были в основном гарные парубки из западноукраинских сел и хуторов. Интриги, наушничество, доносы о самоволке были обычным делом. Старались западенцы денно и нощно, в надежде выслужить таким образом по окончании семинарии приход побогаче, не в глухомани. Влодзимежу не раз приходилось вразумлять их, как он сам говаривал, «святым кулаком по шее окаянной». А кулак у него сызмальства был тяжелый… Все бы ничего, да в философских размышлениях о делах мирских прицепилась к нему страсть к изречениям Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме. Цитировал он его к месту и не к месту. «Суета сует, — сказал Экклезиаст, — суета сует — все суета», — часто повторял он, и считалось это в некоторых кругах страшной ересью…

И пришлось Влодзимежу снова беседовать с чекистом из «конторы Никанора», и, к его удивлению, им снова оказался Походин, ставший к тому времени уже майором.