Не все местные были так грубы. Владелец их дома проникся симпатией к Чипу и Лайлак, и обещал им отдельную комнату за пять долларов в неделю, как только что-нибудь освободится.

– Вы не как некоторые из ваших, – говорил он. – Пьют, ходят по тротуарам совершенно голые, – я лучше возьму на несколько центов меньше, но поселю таких, как вы.

Чип, глядя на него, сказал:

– Есть причины, по которым иммигранты пьют, вы знаете.

– Я знаю, знаю, – сказал хозяин. – Я первый скажу, ужасно мы с вами обращаемся. Но, тем не менее, вы разве пьете? Вы ходите голяшом?

Лайлак сказала:

– Спасибо, мистер Коршэм. Мы будем благодарны, если вы дадите нам комнату.

Они болели насморками и гриппом. Лайлак потеряла работу на швейной фабрике, но нашла лучше, на кухне ресторана, который держали местные, и туда можно было ходить пешком.

Однажды вечером в комнату вошли двое полицейских, проверяли удостоверения личности и искали оружие. Хассан пробурчал что-то, предъявляя удостоверение, и они дубинками уложили его на пол. Они проткнули ножами матрасы и разбили несколько тарелок.

У Лайлак не было «периода», нескольких ежемесячных дней вагинального кровотечения, и это означало, что она беременна.

Однажды ночью Чип стоял на крыше, курил и смотрел на северо-восточный край неба, оттуда исходило скучное оранжевое зарево от медеплавильного комплекса на ЕВР 91766.

Лайлак, которая снимала высохшее белье с веревки, подошла и обвила его рукой. Поцеловала в щеку и прильнула к нему.

– Неплохо, – сказала она. – Мы накопили двенадцать долларов, у нас теперь в любой день может быть своя комната, а еще раньше у нас будет ребенок.

– Железка, – сказал Чип.

– Нет, – сказала Лайлак, – ребенок.

– Все воняет, – сказал Чип. Все прогнило. Все бесчеловечно.

– Это все, что есть, – сказала Лайлак. – Нам лучше привыкнуть к этому.

Чип ничего не ответил. Он продолжал смотреть на оранжевое зарево в небе.

В «Иммигранте Свободы» каждую неделю печатались статьи про певцов и спортсменов из иммигрантов, иногда об ученых, которые зарабатывают сорок или пятьдесят долларов в неделю, живут в хороших квартирах, общаются с влиятельными и просвещенными местными и надеются на возможность более сбалансированных, нормальных отношений между двумя группами населения. Чип с пренебрежением читал эти статья – он чувствовал, что они специально публиковались местными владельцами газеты, чтобы убаюкать и успокоить иммигрантов, – но Лайлак принимала их всерьез, как свидетельство того, что их собственный жребий в конце-концов улучшится.

Однажды в октябре, когда они прожили на Свободе чуть больше шести месяцев, в газете появилась статья про художника Моргана Ньюгэйта, который пришел из Евр восемь лет назад и живет в четырех-комнатной квартире в Нью-Мадриде. Его картины, одну из которых, сцену Распятия, только что представили Папе Клементу, приносят ему каждая по сто долларов. Он подписывает их буквой «А», объяснялось в статье, потому что его прозвище – Аши.

– Христос и Веи! – воскликнул Чип.

– Что такое? – спросила Лайлак.

– Я учился в академии вместе с этим «Морганом Ньюгэйтом», – сказал Чип, показывая ей статью. – Мы были хорошими друзьями.

Его звали Карл. Ты помнишь тот рисунок лошади в Инд?

– Нет, – сказала она, не отрываясь от книги.

– Ну, так это он нарисовал, – сказал Чип. – Подписывался он обычно буквой «А» в кружке. Аши… Что-то похожее на имя, которое тогда упомянул Карл. Христос и Веи, так значит, он тоже убежал! «Убежал», если это можно так назвать, на Свободу, в изоляционную палату Уни.