Изменить размер шрифта - +

Он не пошевельнулся.

– Стань как следует! – Я стукнул кулаком по столу.

И не ошибся. Я давно заметил: те, кто любит тиранить, издеваться, помыкать другими, всегда трусы. Вот и сейчас – Слава чуть побледнел и вытянулся.

Больше я не дал ему опомниться.

– Позовите Королева! – крикнул я в раскрытое окно.

– Королева к Семену Афанасьевичу! – эхом откликнулись во дворе.

И вот он, Митя, – в одних трусах, загорелый до блеска я очень веселый. Он приветливо поздоровался с Сизовым и повернулся ко мне:

– Звали, Семен Афанасьевич?

– Я зачисляю в ваш отряд вот этого товарища, Познакомься.

– Королев!

– Си… Сизов…

– Возьми его под свое начало, – продолжал я. – Покажи ему все, расскажи о наших порядках. Парень он здоровый, я думаю – скоро привыкнет и загорит.

– А почему у него руки болтаются как привязанные? – с интересом спросил Митя. – Он мыть полы умеет?

– Да… как сказать. Наверно, умеет.

– А почему он такой худой? Или питание плохое?

Задав этот нахальный вопрос, Митя исчез и вернулся с новыми синими трусиками в руках:

– Раздевайся!

Слава беспрекословно повиновался.

– А с этим что будем делать? – Кончиками пальцев Митя брезгливо приподнял голубую шелковую рубашку и нарядные оранжевые штиблеты. – Это у нас ни к чему!

– Ни к чему, – подтвердил я, передавая вещи Сизову-старшему, который во все глаза смотрел на происходящее.

– Простись с отцом, – сказал я затем Сизову-младшему.

Слава, белокожий, сутулый и нескладный без своего попугайского оперения, подошел к Борису Петровичу и неловко остановился подле него. Отец торопливо, не разжимая губ, поцеловал сына, тот еще постоял и повернулся к Мите.

Когда мальчики скрылись за дверью, я поглядел на побледневшего отца и спросил:

– Может быть, пока не поздно, хотите взять его обратно?

– О нет, нет! – вырвалось у него из глубины души.

 

За то время, что я работал самостоятельно, у меня до сих пор был лишь один мальчик, принесший свою болезнь из семьи, – Андрей Репин. Над остальными поработала улица, беспризорщина. Те же, что были у меня сейчас, болели одним – сиротством и одиночеством, а это излечивается только теплом и любовью.

А Слава Сизов страдал от пресыщения. Он объелся любовью, заботой и уже не воспринимал ни того, ни другого. И лечить мальчишку надо было не лаской – его надо было, как запаршивевшее растение, спрыснуть чем-нибудь едким, ядовитым; ведь иной раз хорошо отмеренная доза яда – лучшее лекарство.

Главным и основным свойством этого характера было то, что я почуял в нем сразу: трусость.

Он никогда никого не боялся – ни бабушек, ни деда, ни отца с матерью. Он тиранил бабушек, выкамаривал что хотел с дедом, плевал на всех и неизменно чувствовал себя господином. Чем трусливее человек, тем больше он любит помыкать другими. И чем смелее он с теми, кто ему подчиняется, тем трусливее он среди людей, которые его не боятся.

У нас никто никого не бил и никто никем не помыкал, никто никого не боялся – даже самые маленькие и тихие самых сильных, самых резких и неуживчивых. И все же Слава был напуган. Его испугал я, ему было страшновато среди ребят. Поначалу он жался к Мите, слушался его беспрекословно и ходил за ним по пятам. Тот обращался с ним по-свойски.

– Эй, давай-давай не скучай! – говорил он, когда ребята окапывали картошку, а Слава один стоял в стороне, свесив длинные руки, и озирался – нельзя ли удрать?

Но ни удрать, ни ослушаться он не решался.

Быстрый переход