Иные записки были украшены тем, что Митя так непочтительно называл «репой с палкой», на других были нарисованы розы, тюльпаны, но чаще всего незабудки.

– Что это ты растерял тут? – спрашивал я.

– Забыл выкинуть.

Он сгребал всякий мусор – старые конверты, черновики – и вместе с записками бросал в печку.

– Да, – говорила Лючия Ринальдовна, – все в него влюблены, и я влюблена. Что за беда? Все это, милые мои, не опасно, потому что он в нас не влюблен. Так-то!

А он вел себя так, словно не о нем речь, словно не ему пишут записки, не по нем «сохнут». Только однажды возник между нами беглый, шутливый разговор.

Митя приехал из Старопевска и, разбирая покупки, которые сделал по Галиному поручению, вынул истрепанный томик Шиллера и поставил на свою полку.

– Невесте подарю, – сказал он в ответ на мой взгляд?

– Ты уверен, что невеста захочет читать Шиллера?

– А на другой я не женюсь.

Шурка безмерно гордился своим шефом; с каждым днем он чувствовал себя у нас вольнее и проще, привилегированное положение, в какое он нечаянно попал, став Митиным корешком, придало ему уверенности.

– Все наврал, – говорит Митя, просматривая Шуркину тетрадь по арифметике.

– Четыре и два – семь. Разве нет? – спрашивает Шурка.

– Нет.

– А сколько?

– Вот посиди и подумай.

– Восемь? Девять?

– Не гадай, иди.

А Егору Федя решил задачу… – сообщает Шурка, помолчав.

– А я за тебя решать не буду.

Вздохнув, Шурка отходит и еще не раз наврет и попыхтит, пока Митя скажет: «Ну вот и молодец!»

Однажды Митя прихватил Шуру с собой в Криничанск.

Вернулись они к вечеру. Я вошел в комнату; было полутемно, Митя подкладывал в печку дрова, а Шурка сидел рядом и горько плакал. Я молча прошел в соседнюю комнату.

– Я больше не буду, – услышал я всхлипывающий Шуркин голос. – Только не надо в печку.

– Нет, брат, даже не проси, спалим.

– Ну, не надо. Ну, давай лучше купим Галине Константиновне подарок.

– Не нужны ей подарки на такие деньги.

– Чем плохие деньги? Я нашел.

– Не ври, ты видел, кто выронил, надо было отдать, а теперь они, выходит, ворованные.

– Ну, не надо в печку. Давай Леночке купим подарок.

– Говорят тебе, кидай в печку.

Шурка заплакал в голос.

– Ну, кинешь?

– Не надо! Давай всем детям купим конфет, все будут рады!

– Кидай!

– Давай лучше…

По новому, громкому всхлипу я понял, что деньги полетели в огонь.

– Запомнил? – сурово спросил Митя.

– Ну хватит с Катаева, намучился, – говорит Галя. – Снимай с меня выговор, пожалуйста. Или ты не видишь, как он старается?

Кто же этого не видел!

Он очень подрос за последний год. На смуглом лице его яркий и чистый румянец. Глаза как виноградины – зеленые, прозрачные, зубы ослепительно белые и очень хороши в улыбке.

Он не переставал помнить, что за него теперь отвечает Галя. Она уже раз получила за него выговор, и он не хотел подвести ее снова. Это было сильно в Катаеве: не мог он, чтобы из-за него страдали другие. Мы это поняли еще с той поленницы.

Да, поначалу он старался, лез вон из кожи, на каждой шагу ему надо было озираться – как бы не нагрубить, не обидеть кого-нибудь.