В Джордже Острове дерево и скелет стали едины. Событие, которое готовилось двадцать пять тысяч лет, произошло в пригородном салуне. Экзогамы и эндогамы рода неожиданно объединились – то есть люди, перешедшие Берингов пролив как китайцы, случайно встретили в этом пригородном салуне своих братьев из Атлантиды, которые перешли океан по дну в бегемотьем трансе. Джордж Остров поднялся из глубин, как кратер посреди Тихого океана. Он позабыл свои корни. Он был прям, как тотемный столб, и полный идиот. Едва нанявшись на работу помощником гробовщика, он набросился на спелый труп, выпустил ему кишки и присвоил его одежду. На Рождество он ходил с лотком, продавая открытки, и его борода была ослепительно-белой и сверкала, как слюда.

Когда я расхаживал взад и вперед по Бруклинскому мосту, все мне стало ясно как божий день. Стоит лишь миновать башенную опору и оказаться над рекой, что-то внутри щелкнет и передо мной предстанет все прошлое. Это продолжалось, пока я оставался над водой, пока глядел вниз, в черный водоворот, и видел все перевернутым с ног на голову. Лишь в самые мучительные мгновения приходил я на мост, лишь когда мне, как говорится, казалось, что все потеряно. Раз за разом все оказывалось потеряно, и потеряно безвозвратно. Мост был арфой смерти, странным крылатым безглазым существом, держащим меня подвешенным между двух берегов.

На мосту я погружался в грезы, иногда с такой силой, что, очнувшись, оказывался в Неваде или Мехико, или в каком-нибудь забытом месте, вроде Императорского города. Нет слов, чтобы передать чувство, которое я испытал однажды в этом городе. Ощущение одиночества поистине небывалое, тем более что для него не было причины. Я вдруг обнаружил, что вселился в человека с таким же, как у меня, именем в этой забытой богом точке Тихоокеанского побережья, и, бесцельно бредя из одного конца города в другой, очень ясно чувствовал, что тело, в котором мне было назначено оказаться, не принадлежит мне. Это было решительно не мое тело. Оно было дано мне взаймы, может, из милости, но это был не я. Однако ощущал я не столько ужас, сколько одиночество. Я-страдалец: где же я сейчас в этом мире? Я был заключен в плотно подогнанное тело, которое шагало по чужому городу, неизвестно куда и зачем. Это продолжалось всю вторую половину дня. Наверное, то был короткий период, в который, согласно астрологам, мне грозило безумие. Никакой борьбы, никакого страдания; просто меня поразило одиночество. Более того, на это время исчезло мое «Я». Мое «Я» было лишь смутно, приблизительно ощущаемым эго, сознанием, взятым под уздцы на время критического планетарного соединения, в котором определяли мою истинную судьбу. Это был скелет эго, затвердевшее облачко моего духа.

Недолгое время спустя я проснулся ночью, машинально оделся, дошел до почты и послал самому себе телеграмму, зовущую домой. На следующий день я уже ехал на поезде в Нью-Йорк, и, когда вошел в дом, телеграмма ждала меня.

Вернувшись в собственную кожу, я понял без малейшего огорчения, что должен подвергнуться длительной епитимии. Необходимо платить за чудесный побег. Спасение, которое заслужено заранее, бессмысленно. Часто на мосту я совершал самоубийство. Но столь же часто возвращался, ломая голову над все теми же загадками. По долгом размышлении становится ясно, что не так уж важно, умирает человек или нет. В конечном счете человек должен вернуться к жизни, прожить ее в полной мере, исчерпать до последней имеющей смысл капли.