Ни у чего тут не учуешь подлинного запаха, подлинного вкуса. Все стерилизовано и укутано в целлофан. Единственный запах, признаваемый и принятый как таковой, – изо рта, и все американцы страшатся его до ужаса. Перхоть, может, и миф, а вот запах изо рта – быль. Это подлинная вонь духовного разложения. Американское тело, когда оно умерло, можно помыть и опрыскать; некоторые трупы являют даже выраженную красоту. Но живое американское тело, в котором гниет душа, пахнет скверно, все американцы это знают, и потому любой предпочитает быть одновременно стопроцентным американцем уединенно и припеваючи, но не жить бок о бок с остальным племенем.

От радио, телефона, толстых газет, стакана воды со льдом почти невозможно увернуться. В гостинице, где я остановился, не нужен будильник, потому что каждое утро, в семь тридцать ровно, мне на пол с грохотом швыряют завтрак. Он приходит как почта, только с шумом. «Континентальный» завтрак – кофе в вакуумированной бутылке, масло в картоне, сахар в бумаге, сливки в запечатанном флаконе, джем в маленькой баночке и рогалики в целлофане. Такого континентального завтрака отродясь не видывали на Континенте. Есть в нем одно отличие от любого завтрака, подаваемого на Континенте, – он бесчеловечен!И хотя живал в паршивейших гостиницах, какие найдутся в Париже, я никогда не ел завтрак из обувной коробки под электрическим светом и под радио, вопящее во всю мощь.

Чиркну спичкой – и прочту: «Экс-лакс не вызывает привыкания» – или какую-нибудь подобную нелепую бессмыслицу, обеспечивающую старательных имбецилов насущным заработком. Идет по коридору женщина, смахивающая на Кэрри Нейшн, и говорит горничной: «Положите дополнительный рулон туалетной бумаги мне в ванную комнату, пожалуйста». Вот так вот. В магазине читаю название книги: «Евреи без денег». Лифтеры смотрятся лощеными, безупречно одетыми и умными – умнее и безупречнее управляющего гостиницей. Чтобы добыть свежее полотенце, довольно нажать кнопку и потянуть. Хочется чего-то, не важно, чего именно – пианино, саквояж, пожарного, – достаточно снять трубку и попросить. Никому и в голову не придет спрашивать, зачем вам то или это. Я весь день брожу по улицам, но не вижу ни единого места, где присесть, – в смысле, ни единого места, где было бы уютно. У меня на стене фотография стула в саду Тюильри, стула, сфотографированного моим другом Брассаем. По мне – это поэзия. И я уже не вижу плетеного из проволоки стула с дырами в сиденье, а вижу пустой трон. Будь оно по-моему, я бы чеканил этот стул – пустое сиденье – на каждом серебряном долларе. Нам надо где-то присаживаться, отдыхать, созерцать, знать, что у нас есть тело – и душа.

Людям, не ведающим, как есть и пить, людям, живущим опосредованно, газетами и фильмами, людям, блуждающим вокруг привидениями или автоматонами, людям, сделавшим из работы фетиш, потому что никак иначе не умеют занять свой ум, людям, голосующим за республиканца или демократа в зависимости от того, полон их рабочий судок, или наполовину пуст, или ржав, или весь дыряв, людям, присаживающимся, только чтобы глотнуть чуток помоев, – что им за дело, какова новая расстановка сил? Хапуги делают вид, что тревожатся о надвигающейся революции. Насколько я могу судить, революция – уже свершившийся факт. Все готово, механизмы уже на полном ходу, умонастроения созрели для грядущей Утопии. Осталось лишь дать ей название. Эра коллективности провозглашена. Америка обобществлена, снизу доверху. Ей недостает только Ленина, или Муссолини, или Гитлера.

Повторяю: неважно, как именуется расстановка сил. Вот обрядим труп – и все сразу станет мило. А если хотите знать, какое оно будет, когда его отмоют, накрахмалят, опрыскают, стерилизуют, кастрируют и надежно защелкнут на нем сбрую, просто почитайте великий американский роман – их выходит по одному в неделю.